Таврида: земной Элизий

Всё мертво в этом царстве застывшей лавы.

Карадагские ворота, иначе называемые Чертовыми, темной тенью стоят на светлой глади моря. А вверху, поодаль отовсюду громоздится «чертовщина»: скала Шайтан, Чертов палец и Чертов камень, свод которого поддерживают столбы, искусно выточенные ветром.

Еще с давних, дотатарских, времен рыбаки, забрасывающие сети близ темных Карадагских скал, знали эти глубокие колодцы, пещеры и таинственные ворота. Мир застывших туфов и лавы казался им адской преисподней. Как и во всех других местах полуострова, недавние татарские названия были не больше как переводом старых, греческих. Рассказчиками всей этой «чертовщины», несомненно, являлись рыбаки и моряки, ходившие вдоль побережья на своих лодках и кораблях.

Пушкин увидел Черную гору и Черные ворота с корабля, идущего не очень далеко от берега. Он увидел их при свете яркого солнца и запомнил их причудливый рисунок с торчащим к небу острием. Он не только запомнил этот рисунок, но ворота остались в его памяти как место, с которым связаны легенды о дьявольском убежище и всякой «чертовщине».

Береговые складки гор от Феодосии до Алушты с моря довольно однообразны. Вероятно, Пушкин с равнодушием смотрел на эти близко плывущие мимо него горы и лишь Карадагские ворота остановили его внимание. Он был ослеплен солнцем, синевой, пространством. Он наслаждался зноем, который томил его спутников. Весь день была штилевая погода, и бриг всё время лавировал по безмятежной глади. Но вот подул предвечерний ветер, и «Мингрелия», надув паруса, уже легко и стремительно двинулась на запад.

Проснувшись на рассвете, увидел Пушкин с брига «картину пленительную: разноцветные горы сияли ‹…› и кругом это синее чистое небо, и светлое море, и блеск, и воздух полуденный».

Гурзуфские отроги Яйлы мягко спускаются к морю, и от западного мыса с его мелкими осыпями берег развернут широкой, свободной дугой. С востока залив замкнут крутой, в желто-бурых подпалинах скалой, которая увенчана руинами крепости. Под нею – хаос камней. Близ нее скалы, составляющие оконечность крутого мыса. Здесь еще с незапамятных времен у каменного спуска была стоянка лодок. Большие суда останавливались поодаль. Сюда 18 августа на рассвете и прибыл бриг «Мингрелия», предоставленный генералу Раевскому.

Отсюда впервые увидел Пушкин блистательный, залитый солнцем Гурзуф. Вправо виднелся «огромный Аю-Даг, гора, разлегшаяся в море». Деревня спускалась к подножию восточной скалы, занимая отлогий склон. Издали, с моря, плоские кровли татарских хижин показались Пушкину «ульями, прилепленными к горам, – тополи, стройные, как зеленые колонны, возвышались между их рядами». Лиственные леса, ниспадая с Яйлы, окружали Гурзуф. Среди яркой зелени, кое-где тронутой желтизной и румянцем, у склона сиял своей белизной «воздушный дворец» Ришелье. Он стоял почти на самом берегу, чуть приподнятый над заливом. Дюк никогда не жил в нем и предоставлял свой «дворец» в распоряжение приезжающих. Теперь занял его генерал Раевский. Там предстояло поселиться и Пушкину[85]. Издали этот светлый дом с легкими галерейками веселил его взор. У решетчатой, в турецком вкусе калитки мелькнуло белое платье…

Пушкин был встречен женой генерала и его старшими дочерьми с тем простым радушием, которое дало ему почувствовать, что он не лишний, что ему рады и что его уже считают как бы членом семьи.

Он писал брату: «Счастливейшие минуты жизни моей провел я посреди семейства почтенного Раевского. Я не видел в нем героя, славу русского войска, я в нем любил человека с ясным умом, с простой прекрасной душою, снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина… Человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого… Все его дочери – прелесть. Старшая – женщина необыкновенная».

Всё здесь в Гурзуфе располагало к влюбленности. И, быть может, самая большая влюбленность Пушкина относилась к самой Тавриде, пленившей его своим «синим, чистым небом и светлым морем», несравненной своей гармонией света и тени, открытых горизонтов и причудливого рисунка гор.

«Всё живо там, всё там очей отрада», – писал Пушкин, переделывая начатые было стихи: «Всё нежит взор», «Всё манит взор», «Всё нежит ум». В стихах и прозе не уставал повторять он о «сладостной тени», о «тихих берегах», о мирном, теплом, светлом, ясном.

По черновым наброскам и известным стихотворениям, посвященным «полуденному краю», мы можем проследить места гурзуфских прогулок Пушкина, увидеть то, что радовало его глаз.

Пушкин вставал на заре. Как впечатление раннего гурзуфского утра, родилось первое лирическое создание «в духе древних» – «Нереида»: