Таврида: земной Элизий

Броневский (1764–1830) принадлежал к поколению, пережившему трех царей и возлагавшему большие надежды на реформы, обещанные в начале XIX века. Он был оценен Сперанским, посвятил себя изучению восточных языков, служил на Кавказе и в Министерстве иностранных дел по Азиатскому департаменту. Затем в 1810 году принял назначение градоначальником Феодосии и отдал этому городу много сил. Если сравнивать описание Феодосии, сделанное в 1801 году Сумароковым с тем, каким застал город Муравьёв в 1820-м, то станет очевидна работа, проделанная Броневским. В 1801 году Кафа, или Кефа являла собой «повсюду разрушения, падения, бугры из остатков оснований». Сумароков пишет о «сотне лачужек, расставленных посреди печальных развалин», о бедности и праздности населения, о небрежении к памятникам истории. Муравьёв с удивлением отметил несоответствие своего впечатления с тем, что писали о Феодосии прежние путешественники. Он застал «опрятные, прямые улицы, обширную, чистую площадь, набережную, устроенную для прогулки»[121]. Гераков пишет, что в 1820 году жителей в Феодосии уже числилось четыре тысячи. Однако и Муравьёв и Гераков говорят, что большого оживления в городе заметно не было. Феодосийский порт так и не стал коммерческим, как об этом хлопотали еще в начале века. Тем самым городу была предуказана жизнь уездного центра, и задачей Броневского было приведение его в тот благообразный порядок, которому надлежало быть в городе, объединяющем хлебопашцев и садоводов. Броневский, по-видимому, положил много сил и средств на осушение болотной топи. В этом отношении драгоценным является свидетельство уже цитированного «Украинского журнала»[122]. «С одной стороны (т. е. со стороны Сарыголя) по морскому берегу примыкались к городу обширные, топкие болота, но старанием здешних жителей и великими издержками и трудами статского советника Броневского, бывшего Феодосийского градоначальника, оные высушены и обращены в годную сенокосную и пахотную землю, а прекраснейший фруктовый и виноградный сад, разведенный упомянутым Броневским, также и другие фруктовые и виноградные сады, разведенные жителями в самом городе и колонистами в горах, доказывают, что земля, казавшаяся дикою и бесплодною, способна к плодородию и награждению трудов». В этих трудах и издержках градоначальника Броневского – разгадка тех неприятностей, которые кончились отставкой его и судом. Мемуаристы пишут, что в 1816 году Броневский был отстранен от должности «без вины и без копейки пенсиона ‹…› по проискам греческой партии»[123]. Под «греческой партией» Вигель разумеет коммерсантов и мелких торговцев-греков, хлынувших в Феодосию в конце XVIII – начале XIX века, и неприязненно настроенных в отношении русских переселенцев, на которых ориентировался Броневский в своих садоводческих проектах. Желая устранить неудобного для них градоначальника, греческие коммерсанты, видимо, нашли какие-то не по форме составленные денежные отчеты Броневского и раздули дело. Возможно, что в доносах на Броневского сыграла роль и другая сторона его деятельности: его стремление всюду, где возможно, облегчить участь крепостных и защитить их от произвола помещичьей расправы. Любопытно, что именно в годы пребывания Броневского на посту градоначальника было подано в управу несколько жалоб на притеснения, терпимые крепостными. В отношении не очень удобных для начальства (даже либерального) взглядов Броневского и назойливости в высказывании их интересна запись многоученого Муравьёва. В «Путешествии» фигурирует некий проводник, водивший Муравьёва по Феодосии, в котором нетрудно узнать Броневского. Муравьёв рассказывает, как, проходя по базарной площади, он «воображал себе картину, которую эта площадь представляла за пятьдесят лет тому назад». Здесь проводник ему напомнил, что Кучук-Стамбул, как турки называли Феодосию, «снабдевал живым товаром Сераль и гаремы». Муравьёв на это заметил: «Слава Богу, что такой промысел навеки истребился…» «Да, – ответил ему проводник, – если бы это повсюду было так, но что пользы в том, когда в одном уголке земли истребился такой посрамительный для человечества торг, тогда как миллионы еще на поверхности шара осуждены носить тяжкие оковы невольничества…» «Вы разумеете негров?» – спросил его Муравьёв. «Да, – сказал он, – негров. У древних также было невольничество, но они, будучи откровеннее нас, называли невольника невольником; напротив того, некоторые из новейших политических филантропов, трубя о правах человечества и провозглашая себя защитниками получеловеков, обитателей Сенегалии, дозволяют держать илотов на берегах Ганга и везде, где только найдется легко получаемая добыча»[124]. Разумеется, эта «легко получаемая добыча» была ничем иным, как правом на наследование крепостных крестьян. Муравьёв здесь с раздражением замечает, что его проводник «из тех, кои имеют способность видеть вещи с темной их стороны», и радуется встрече с каким-то англичанином, прерывающей неприятное для него красноречие Броневского (жестокая ирония судьбы: именно за то, о чем толковал неумеренный Броневский, погибли через шесть лет сыновья Муравьёва – декабристы Сергей, Ипполит и Матвей). Нет сомнения, что нечто подобное Броневский говорил, беседуя с Раевским и Пушкиным, и именно такие убеждения придали в глазах автора «Деревни» особую привлекательность этому садовнику, напоминающему о стихах Вергилия: