Таврида: земной Элизий

Впрочем, чиновник Гераков находил, что город, хоть и «чистенький», и довольно большой (тридцать девять улиц и переулков), но «неправильно выстроен». По его описанию мы можем более или менее судить о характере Симферополя пушкинских времен. Гераков сообщает, что в Симферополе строения «большею частью каменные», что город «не мощен и потому очень грязен во время дождей», что «Салгир река, прославленная плаксивыми путешественниками ‹…› в сие время ручей, менее ручья, ибо и утки ходят поперек оного, а плавать не могут», что на базаре Симферопольском «весьма не чисто», хотя «фруктов множество». Остальной товар, по мнению Геракова, «незначущий»[195]. Словом, Гераков сам не знает, что с ним было б «в столь прескучном городе»[196], если бы не общество, оказавшееся избранным. В этом отношении Симферополь не был похож на другие российские губернские города, как они описаны у Гоголя или у Достоевского. Сюда еще нельзя было направить какого-нибудь фон-Лембке, и персонажи «Ревизора» или «Мертвых душ», хотя и водились уже в должном количестве, но тон задавали люди мыслящие, преобразователи молодой Тавриды, желающие «оставить свое имя в сем необразованном краю»[197]. Губернатор Александр Николаевич Баранов собирал вокруг себя людей знающих, полезных для края, и хотя деятельность их была ограничена распоряжениями петербургского начальства, а иногда и происками местных богачей, недовольных нововведениями (как это было с Броневским в Феодосии), кое-что удавалось сделать. Гераков пишет о том, что Баранов читал ему «свои обдуманные планы, целью имеющие благоденствие Тавриды»[198] и «Броневского мысли о южном береге Крыма», которые сводились к «обдуманному предположению…» что, когда всё выполнится, «тогда явится фруктовый сад на 250 верстах, достойный величия и славы России». Эти проекты и мысли, несомненно, слышал и Пушкин, оказавшийся вместе с Раевским у гостеприимного губернатора (Баранов писал о Пушкине своему другу А.И. Тургеневу в Петербург). Из «Путевых записок» Геракова мы приблизительно узнаём о просвещенных симферопольских помещиках, не слишком крупных, скорее дачниках в нашем понимании, любителях и патриотах Крыма, которые составляли круг Баранова, друга многих декабристов, приятеля братьев Тургеневых и Вяземского. Именно в этот круг и попали, приехавшие в Симферополь Пушкин и Раевские. Гераков свидетельствует о том, что генерал Раевский остановился у профессора химии Дессера, французского эмигранта, «друга и товарища славного химика Лавуазье»[199]. Дессер жил «за Салгиром», в той части Симферополя, которая была тогда загородной, усадебной, где разводились сады и строились дома, не слишком большие, но поместительные: с гостиными залами, оранжерейками, словом, на помещичий лад. Сады эти и усадьбы «за Салгиром» располагались в соседстве друг с другом примерно на той линии, которая сейчас именуется бульваром им. Франко. Другие из этих маленьких поместий находились вблизи нынешнего Ялтинского шоссе, тянулись по берегу Салгира. По соседству с Дессером жил и знаменитый врач Мильгаузен, оставивший по себе особую память в Симферополе. Гераков пишет, что Мильгаузен «навсегда здесь поселился, выстраивает дом, рассаживает сад, лечит без денег и успел в короткое время приобресть любовь и почтение всех»[200]. Неясно, где именно жил в Симферополе Пушкин, так же как неизвестно и то, сколько времени он там оставался. У Дессера, по каким-то их дружеским связям, остановился генерал Раевский, может быть, с сыном, но вряд ли еще и с Пушкиным. Обычно приезжие чиновники, не имеющие пристанища в Симферополе, останавливались в губернаторском доме. Гераков в записках сообщает, что предупреждал о своем приезде, и Баранов отвел ему три комнаты у себя. Нет сомнения, что Баранов знал Пушкина и как поэта, и как друга своих ближайших друзей. Кроме того, он был обязан принять участие в Пушкине-чиновнике, едущем по месту назначения. Весьма вероятно, что Баранов был знаком с Пушкиным лично, он мог встречаться с ним в 1818 году в доме братьев Тургеневых еще до того, как принял свой губернаторский пост. Итак, Пушкин, скорее всего, остановился в доме у Баранова и был, несомненно, поручен наблюдению врача Мильгаузена, так как приехал больным. Гераков пишет о своем приятеле, который явился в Симферополь «желтый, одержимый лихорадкою» и Баранов тотчас пригласил доктора Мильгаузена, который, прописав больному лекарство и уложив его в постель, принялся наблюдать за ним. Можно предполагать, что то же самое произошло и с Пушкиным, и что припадок лихорадки задержал его в Симферополе на несколько дней, но так как срок его отпуска кончился, он уехал еще больным. Об этом известно из сообщения Баранова его петербургским знакомым. Баранов сообщал, что Пушкин-поэт был у него с Раевским и что он отправил его в лихорадке в Бессарабию. Из этих слов можно заключить, что Пушкин уже не мог по дороге задерживаться и должен был явиться в Кишинев. Биографы Пушкина делали вполне вероятное предположение, что дней шесть-семь Пушкин всё-таки отдыхал в Симферополе и, выехав оттуда 14 или 15 сентября, вполне мог добраться до Кишинева в течение следующих пяти-шести дней (туда он прибыл 20 или 21 сентября). Так или иначе, пребывание в Симферополе было не очень развлекательным, хотя, вероятно, Пушкин видел тех людей, с которыми встречался Раевский, познакомился с приезжими – графом Ланжероном, сенатором Бороздиным, с местными таврическими патриотами Мильгаузеном, Дессером. Вероятно, несмотря на болезнь, он прислушивался к беседам о Крыме, слышал если не самые чтения проектов и планов Баранова и Броневского, то суждения о них Раевских. Тогда-то Пушкин и утвердился в мнении о Крыме как о «стороне важной и запущенной».