Театр души

Анжела опять демонстрирует, как ей трудно оставаться отделенной от других, особенно когда они говорят о предметах, которые расстраивают ее или затрагивают слишком близко. В такие моменты слова проникают в нее, нападая на ее чувство идентичности. Это очевидная угроза ее нарциссической экономии, но, как мы увидим, в то же время это угроза заполнения примитивными сексуальными фантазиями. Архаичная эдипальная организация начинает появляться, с первичной сценой, все еще закапсулированной в теле матери. В своем воображении Анжела «повенчана» со своей одеждой, как она однажды выразилась. Теперь кажется вполне возможным, что она «повенчана» с телом матери, которое содержит «одинокого червя», «отца-червя», и их общий плод, «желудочных червей», глистов. Только когда Анжела отделена от материнской замены в форме одежды, когда она воспринимает одежду-мать-тело как раздутую беременностью, тогда она больше не часть ее самой, и ее переполняет отвращение ко всему, к чему она стремится присоединиться, словно как в бессознательной фантазии об усвоении всего драгоценного материнского содержимого. Теперь она ненавидит все, чему когда-то завидовала и желала.

Анжела: Я не могу вынести самодовольства беременных, их невероятной нечуткости к чувствам других людей. Когда я была беременна, я и намека не делала на свое состояние, особенно рядом с женщинами, у которых нет детей. Да, именно это заставляет соучаствовать в удовольствии беременных, что для меня невыносимо! (Анжела выражает удивление своим открытием.)

ДжМ: Вы не думаете, что это и о Вашей матери и Ваших чувствах, которые Вы испытывали в детстве?

Анжела: Конечно, нет! Я никогда не завидовала матери, — и, кроме того, почему я должна была чувствовать, что должна участвовать? Интересно все-таки, почему беременные женщины затаскивают всякого в свою беременность?

ДжМ: Кажется, это Вы активно включаетесь в это соучастие — взгляд ищет закругленных форм, уши вбирают слова этих женщин, с особой остротой...

Анжела: Да... Правда, я вроде как... зачарована. Но тогда я зачарована всем, что я вижу, но при этом я не втягиваюсь.

ДжМ: А с беременными втягиваетесь?

Анжела: Когда я стала думать об этом, я почувствовала, что я как-то лишена... словно у них есть что-то... Может быть также, словно меня держат на расстоянии... Я помню, какой несчастной я себя чувствовала, когда сестра получала что-то, чего у меня не было. Я всегда очень старалась не делать такого с другими, особенно не говорить о своем ребенке с бездетными.

Здесь мы видим, в ссылке на своего ребенка и беременность, что Анжела много трудится над тем, чтобы не возбуждать зависть в других, несомненно, справляясь тем самым с рядом, надо полагать, травмирующих и вызывающих зависть событий в собственном детстве. Сейчас она верит, что она выше всякой зависти, всех желаний и даже потребностей.

ДжМ: Мы могли бы заинтересоваться, не чувствовали ли Вы, что Вас «лишает» и «держит на расстоянии» собственная мать, с детьми, растущими внутри нее... внутри ее живота, округлившегося, как надеванная одежда. Можно это связать с идеей, что у нее не было ничего, чему можно было бы позавидовать, — кроме этих червей?

Анжела: Как отвратительно! Но я все-таки поняла! Я всегда считала, что я — любимица отца. Мы были в нашем собственном мире, одни — он и я. В своем кабинете он учил меня всяким разным вещам. Плоть, тела, внутренности — все это принадлежало другой стороне, кухонной! В его комнатах все было тихо и спокойно. Только все интеллектуальное имело значение. Я была самым любимым членом семьи.

ДжМ: И все-таки не Вам отец давал своего «солитера»; и все эти дети-червячки росли у матери в животе, а не в Вашем.

Анжела: Но отец ничего общего с этим не имел! Господи, что это я говорю? Я никогда не думала... голова кружится... не могу даже думать об этом...

Анжела рисует что-то в воздухе, а голос ее становится почти не слышным. Я думаю про себя, что попытка вообразить сексуальные отношения собственных родителей часто сопровождается на аналитической сессии головокружением или замешательством, словно маленький ребенок из прошлого борется с желанием участвовать в этой сцене, и в то же время хочет наблюдать за ней или прекратить ее — сложное тревожное чувство, куда входят зависть, нарцисси-ческая умерщвленность и страх потери собственной идентичности.

Анжела: Четверо детей — мать сама себе их сделала. Иначе... ну... это просто немыслимо. Это напоминает мне, что есть и кое-что похуже беременных женщин — те, кто говорит о своих любовниках и сексуальной жизни. Вроде одержимых. Меня ужаснула бы и мысль, что меня поглотят такие чувства. Они, кажется, живут только для другого, словно они наполнены его существом. Жутко, должно быть. Я никогда не была одержима другим человеком вот так.