Театр души

Снова мы видим, что Анжела может идентифицироваться с генитальной матерью только в атмосфере ужаса. «Закругленная» женщина, замкнутая на себя, несущая в себе этих «детей-червяков», которых она «подцепила» через рот, и которые выходят через анус, — эти и другие элементы детских сексуальных теорий Анжелы становятся видны и создается возможность их вербального выражения. Появляется и следующий элемент, который нужно добавить к почти уже законченной матери, — женщины, «одержимые», «наполненные» своими сексуальными партнерами. В скрытом внутреннем пространстве материнской закругленности все еще есть место для одинокого червя-отца, который овладел ею. Этот червяк, согласно кухарке, забирается через рот, но и выходит так же, и в этот момент ему отрубают голову.

Фантазия об эдипальной паре червей!

ПАРА ЧЕРВЕЙ

Чтобы справиться с архаичной и сгущенной первичной сценой, Анжела выстроила равно архаичные защиты. Неудивительно, что она была тяжело анорексичным ребенком. Пытаясь справиться со своими примитивными страхами, она однажды случайно обнаружила, как обнаруживает большинство людей, что внешняя реальность подтверждает ее фантазию. Она же и снабдила ее психической репрезентацией ее ранних сексуальных тревог — это были глисты, волшебно открытые как тайный плод ее собственного тела, и, вдобавок к ним, россказни кухарки предоставили ей такую фантазию, чтобы отрицать в дальнейшем сексуальные желания к генитальному отцу. Ее фантазии о сексуальном желании, а также ее желание иметь собственных детей, теперь несли противозагрузку в форме фобийных объектов. С этого времени Анжела «знала», чего она боится, и от какого врага ей надо защищаться. Вытесненное знание, сохраненное на основе ложного расщепления (Meltzer, 1967) на плохой и хороший объект — двух разных червей. У отца-солитера были немного лучшие шансы быть идеализированным, чем у бесчисленных «глистов». На «кухонной стороне» Анжела могла накапливать запахи, зрелища и содержимое тела, словно множество извивающихся червячков. На «стороне кабинета» был одинокий червь, бесплотный теперь отец, чистый дух, с которым Анжеле было суждено установить глубокую идентификацию. Ее семейный роман создавал уверенность, что мать продуцировала детей-червей одна, тогда как Анжела, единственное настоящее дитя своего отца, родилась, как Минерва, из его головы.

Давно вытесненные фантазии ее детских сексуальных теорий стали всплывать: мать меняется, становится грязной и отвратительной, вобрав в себя отца. Анжела, очень маленькая во время последующих беременностей матери, еще слабо отличала собственный нар-

ТЕАТР ДУШИ

Иллюзия и правды на психоаналитической сцене

циссический образ от образа матери или материнского тела. Очень рано ей пришлось испытать страх не только потери своих телесных и эмоциональных интимных отношений с матерью, но и страшную фантазию, что и она в свою очередь «изменена и испачкана». Ее детские воспоминания все склонны показывать, что, фактически, она стала автономной необычно рано в том, что касается привязанности к матери и возможности положиться на нее, а также в контроле над своими телесными функциями.

За год, последовавший за этой сессией, мы смогли сложить вместе кусочки воспоминаний, которые наводили на мысль о психотическом эпизоде в детстве. Анжела вспомнила, что мать постоянно кормила ее насильно, а отец учил длинным цепочкам слов, которые она должна была повторять по команде. Она чувствовала, что заполнена и одержима обоими родителями. Этот двойной источник насильственного кормления несомненно внес вклад в то, что когда ей было восемнадцать месяцев, она практически отказалась от всякой пищи и прекратила разговаривать. (Мать и в это время была беременна.) Согласно семейной истории бабушка заявила, что ребенок умрет с голоду, если ее не забрать на время от родителей, и действительно забрала девочку к себе на несколько недель. В результате Анжела снова стала нормально есть и разговаривать, но оставалась отчужденным ребенком, и семейные легенды представляют ее необычайно рано развившейся и независимой от других.

Эта рано приобретенная автономия от взрослого мира, кажется, шла параллельно с застыванием на чрезвычайно примитивном уровне детских сексуальных фантазий Анжелы этого периода. Преждевременность ее защит, выстроенных, несомненно, чтобы справиться с возбуждающими тревогу образами матери и ее внутренних проблем и беременностей, тоже явная. Ее мучительная тревога связана с более ранней фазой развития, чем классическая кастрационная тревога фаллически-эдипального кризиса. Анжела бессознательно борется с миром, где внутреннее и наружное перепутаны, и где сексуальные объекты не генитализируются и поэтому могут заполнить ее тело в любой момент и через любые органы чувств. Их можно назвать сексуально архаичными «я-сама»-объектами. По отношению к ее детским сексуальным желаниям, которые в то же время пугали ее, она выстроила защитное укрепление, где использовалось