Театр китового уса

После смерти Розалинды Бетти будто тут же рухнула в средний возраст, почти из протеста. Свойственное ей в молодости благоразумие затвердело в пессимизм, а война и невзгоды только помогли увериться в том, что жизнь полна разочарований, газеты – лжи и ничто из сделанного ей не принесет и йоты разницы.

Флосси выматывает такой фатализм, не говоря уже о невозможности Бетти оставить чайник в покое. Вот Бетти суетится на нижнем этаже дома, сержант Баллок вещает на первом, и Флосси остается только спальня ее матери (слишком полная матерью и слишком жаркая) и чердак (слишком полный сестрой и братом и даже жарче). Она берет лопатку и идет наружу.

Каждое утро Флосси идет через лес к Театру Китового уса по ведущей меж деревьев тропинке. Но театр более не место для представлений – теперь он нависает над обширным огородом, распаханным и взращенным сперва Бетти с помощью Моди и Флосси, а теперь одной только Флосси. Некоторые из ребер увиты горошком, их зеленые побеги вьются вокруг них, как ленты вокруг майского дерева.

Для Флосси возделывание своего кусочка земли – тяжелая, но удовлетворяющая работа. Бетти, многие годы присматривавшая за кухонным садом поместья, была строгим, но эффективным учителем сельского хозяйства, и Флосси вскоре начала получать удовольствие от того, что результаты ее любительских усилий становились съедобными. У ее сада нет аккуратного единообразия сада Бетти – тот, несмотря на отсутствие присматривающих за ним садовников, решительно держится за свой методичный викторианский план, с солдатскими рядами терракотовых грядок с ревенем и яблонь, шпалерами приученных расти вплотную к стенам. Но сад Флосси, с его причудливым сочетанием полезных овощей и сентиментальных цветов, принадлежал лишь ей.

Забавно, но театр снова стал для нее домом вне дома, как был в детстве, – только теперь она одна населяет его. В приличную погоду она проводит весь день работая на солнце, сидя на удобном местечке у основания одного из ребер, чтобы съесть собранный с собой обед. Во время дождя она ищет укрытия в амбаре, а если хочет выпить чашку чая, то зайдет в домик, где кухней еще с грехом пополам можно воспользоваться.

И амбар, и домик по-прежнему завалены разнообразными кусочками театральных принадлежностей. Костюмами и декорациями. Потрепанными сценариями. От этого здесь довольно призрачная атмосфера, будто представление остановили на середине, что, думает Флосси с виноватым уколом, недалеко от правды.

Становилось все тяжелее найти людей, готовых играть в постановках Кристабель. Еще тяжелее было найти зрителей, готовых высидеть любительскую постановку Шекспира под дождем, когда могли увидеть Эррола Флинна или Грейси Филдс на большом экране в Дорчестере. Дигби готовился отправиться в университет, начать новую жизнь в Кембридже, а Флосси хотела выйти замуж. Она не может представить Кристабель без ее театра, но что есть театр без труппы или зрителей? Затем началась война, все остановилось, и никто не знал, когда начнется снова.

Вот почему сады так полезны, думает Флосси. Не нужно думать обо всех вопросах, что нависают над ними. Нужно только копать и полоть кусочек земли у твоих ног.

* * *

Закончив работу, Флосси идет обратно в Чилкомб покормить куриц мистера Брюэра, которые живут в одном из маленьких хозяйственных домиков, что раньше принадлежал садовникам. Старый деревянный стол старшего садовника теперь захвачен гнездящимися птицами; цветочные горшки и мешочки с семенами разбросаны меж перьев и яиц. Последние она собирает в корзину.

Именно здесь, позади дома, Флосси часто видит Краузе и Маттнера. Иногда ее выбивает из себя воспоминание о том, что они враги, особенно потому, что Краузе так дружелюбен. Он всегда машет ей или поднимает свою кепку. Его она будто бы видит чаще Маттнера. Возможно, из-за светлых волос.

Проходя мимо конюшен, она порой видит Краузе за работой, с согнутой широкой спиной, когда он нагибается проверить копыта лошадей. В этом есть какая-то неофициальность. Взглядами нужно обмениваться лицом к лицу, в вертикальном положении, но вот же он, широко улыбается через плечо с лошадиным копытом в руке. Она не может сдержать ответной улыбки.

– Мисс Сигрейв, – говорит он, и это будто их личная шутка, хоть она и не уверена почему.

– Краузе, – отвечает она, отчего-то не в силах сказать что-то еще или сделать что-то отличное от улыбки, после которой ускользает, глядя вниз, на яйца в корзине, будто те материализовались из воздуха. Такие занятные предметы: одновременно прекрасные и чуждые. Когда она касается их, они еще теплые, новорожденные. Она не может припомнить, что еще должна сделать, кроме как возложить пальцы на крапчатые скорлупки яиц.

Она также озадачена, когда однажды утром Краузе приходит помочь ей с тяжелой тачкой. Она может только чуть покачать в благодарность головой, будто ограничена в речи. Это странная реакция, эта неспособность к общению. Она решает, что это, верно, форма социальной тревожности; пантомима, вызванная тем фактом, что он вражеский военнопленный, отчего так сложно обращаться к этикету.