Театр китового уса

– Один инструктор в Шотландии сказал нам, что Черчилль спит под картой, на которой отмечены все возможные точки вторжения в Англию, чтобы, проснувшись, его первой мыслью было воспоминание о надвигающейся на нас угрозе, – говорит Кристабель.

Перри поднимает стакан.

– Он упрямый мерзавец, но знает, как вести войну.

Кристабель пьет, затем говорит:

– Ты бы не продвигал Дигби, если бы считал его угрозой.

– Я верил, что у него есть шанс на успех, – говорит Перри. – У него есть определенная харизма. Кроме того, он сам сказал мне, что хочет сменить танки на что-то иное. Учитывая его любовь к сцене, я подумал, что ему понравится шумная работа, которой занята ваша порода.

– Шумная?

– Взрывы. Совсем не так, как должна действовать разведывательная служба, по моему мнению.

– Полагаю, ты сообщишь мне, как она должна действовать, основываясь на той работе, которой занята твоя порода.

– Совершенно верно, – говорит он. – У нас есть люди под прикрытием, которые останутся там надолго после того, как ваше племя вернется домой к громким аплодисментам и газетным статьям. Ты никогда не узнаешь их имен, но они необходимы.

– Чем они заняты?

Перри проводит рукой по полированному столу, будто разглаживая его.

– Собирают данные. Разве не прекрасная фраза? Чертежи. Расписания. Бумаги. В бумагах Империи мы находим ее слабые места.

– А мы поднимаем боевой дух. Чтобы французы знали, что они не одни.

– Кристабель, очень хорошо иметь свору пропитанных вином французов на холме, готовых открыть огонь, когда прибудут союзники, но, если мы не знаем точного расположения защитных береговых сооружений немцев, у союзников не будет шанса прибыть.

Она соглашается с его аргументом.

– Обе. Обе службы важны.

– Пока, – отвечает он, – но мораль французского крестьянства вряд ли будет в приоритете после войны. Вот почему твоя организация найдет свой конец, когда мы победим. Довольно иронично – осознавать, что работаешь на собственный крах.

– Ты не можешь этого знать.

– Это уже решено. На самом высшем уровне. – Он кивает на мужчин, сидящих вокруг них. – Нет нужды в двух разведывательных службах. Твою закроют – и что ты тогда будешь делать?

Кристабель оглядывает обитателей тех самых уровней. Она не может представить, чтобы их часто спрашивали, что они будут делать потом. Их возвышение кажется столь же простым, сколь поездка на лифте – из частной школы в Оксбридж, в Сандхерст, в Сити или Парламент, охота на гусей, рыбная ловля, выбор жены с усердием выбора рубашки, сыновья, портвейн, сигары, темные красные комнаты эгоистичных решений.

Тогда как ее всегда останавливают и расспрашивают. Серия препятствий, проверок личности. Напоминаний о том, что она не там, где положено.

– Я не думаю за пределами войны, – говорит она. – Я думаю о друзьях во Франции. О крестьянстве.

Губы Перри дергаются. Его всегда раздражали французы, и раздражение только усилила его неприязнь к де Голлю, о котором – четко по расписанию – он начинает говорить. Какой де Голль невероятно высокомерный, изгнанный генерал, ведущий себя, будто под его командованием армия, а не взятая взаймы квартира в Мейфэре и редкие выступления по Би-Би-Си.

У Кристабель больше приязни к одинокому французу. Она знает, что нежелание сгибаться может иногда быть твоим лучшим, твоим единственным оружием.

– Он дает им надежду, – говорит она.

– Он дает им иллюзию, – фыркает Перри.

– Надежда – это иллюзия, – отвечает она. – Потому она так сильна. – Она замечает, что он кидает взгляд на часы, и быстро говорит: – Перри, твои люди под прикрытием, они могут знать, где Дигби и чем он занят?

– Франция – не мой департамент, – говорит он, и она видит, что он как будто удалился, закрылся, как сова. Она вдруг чувствует, что Перри хранит какой-то секрет, что-то, что он всегда держал при себе. Что-то маленькое и однажды живое, сжатое в когтистой руке, не чувствующей больше того, что держит.

Она говорит:

– Если бы я попросила, ты бы узнал?

Он окидывает ее изучающим взглядом.

– Ты собираешься попросить?

Кристабель понимает, что он ожидал этого момента и уже взвесил его; ей кажется, будто он ждет по другую сторону вопроса. И она также знает, с чувством, от которого все переворачивается внутри, что не может позволить себе быть обязанной ему, даже если он может рассказать ей о Дигби.

– Зачем бы мне тебя просить, дядя Перри? – говорит она. – Я уверена, если бы у твоих агентов была информация о британском оперативнике, они бы поделились ею с нами, как само собой разумеющимся.

В его улыбке молоко яда.

– Дядя, – говорит он. Затем: – Лицемерие тебе не идет, Кристабель.

Она ничего не говорит, чувствует себя ерзающе виноватой, ребенком.

Он говорит:

– У меня встреча в «Уайте». Я бы пригласил тебя, но не могу. Это джентльменский клуб. – Он встает, отряхивает пиджак. – Очень строго следят за гостями. Бедный мастер Ковальски вынужден ждать снаружи, как верный пес. Ты же нормально доберешься на метро, так?