Театр китового уса

Необрамленные картины напоминают ей о том разе, когда Хилли и Филли взяли ее на вечеринку в студии художника в Фицровии после похода на русский балет. Наконец-то, подумала она, взбираясь по лестнице, шанс соприкоснуться с богемой. Но богема оказалась маленькой и захламленной. Толком никакой мебели, и все пространство завалено холстами, покрытыми безвкусными изображениями пишущих машинок и эскалаторов. Холсты были стопками сложены на полу и прислонены к стенам, и люди в бесформенных одеждах опирались на них, проливая вино и осыпая пеплом сигарет. Кто-то напевал матросскую песенку, венгерский композитор стучал в кастрюлю, в воздухе стоял дым от благовоний, а валлиец с заплеванной бородой все кричал ей в ухо про кубизм. У всех них были громкие мнения об искусстве, и все они пьяно спотыкались о него. Они все будто собрались уверить друг друга в том, что они были бьющимся единым сердцем, но затем вдруг перепугались, что это не так, и продолжили творить шумные бездумные вещи в попытке прикрыть зияющую дыру в центре.

– ЧТО МОЩНЕЕ ВСЕГО, ТАК ЭТО ЧУВСТВО ЗЛОВЕЩЕЙ ТЕХНОЛОГИИ, СОВЕРШЕННО СЛЕПОЙ К ЧЕЛОВЕЧЕСКОМУ СОЗНАНИЮ, – проревел валлиец. Я бы хотела присесть на стул, подумала Розалинда.

В амбаре перед Тарасом Розалинду снова посещает эта мысль: я бы хотела присесть на стул. Треугольник света падает сквозь открытые двери прямо ей в глаза. Она вспоминает, что Миртл (которая в восторге от безликого портрета Розалинды и попросила Тараса продать ей его) знает итальянского художника, который пишет картины того рода, что восхищают Розалинду. Размером от пола до потолка портреты женщин в вечерних платьях на венецианских виллах. Художник, который напишет ее как настоящую, только выше. Как раздражающе, что ее художник, которому она дала дом и кров, не видит ее такой. Она уже представляет.

Крылья и кости

Август 1928

Если бы вы, как Уиллоуби, летним вечером летели над Чилкомб-Мелл в одноместном аэроплане, вам открылся бы следующий вид: поля, живые изгороди, домики, церковь, а затем заросли в окружении потрепанных грачей. Ни намека на скрытый за деревьями дом, пока не окажешься прямо над ним, затем мимолетный проблеск труб и кусочек лужайки, после которого показывается сверкающий океан.

Уиллоуби верит, что вид из аэроплана верно отображает ненужность человека. С воздуха человеческие структуры видны в перспективе, всего лишь временные насесты для птиц. Англия кажется игрушечной железной дорогой, образцовой деревней: предсказуемой, аккуратной и доступной по билету. Но за ней лежит море, небо, горизонт: бесконечные места, настолько же обширные, как и любимые египетские пустыни Уиллоуби. Несколько строк знакомого со школьных дней стихотворения всплывают в голове:

Кругом нет ничего… Глубокое молчанье…
Пустыня мертвая… И небеса над ней…[33]

—

но ускользают прежде, чем он может вспомнить, кто написал их.

Он обожает летать в царстве белых облаков; необъятные структуры, отбрасывающие тени размером с цитадели по мере скольжения по небу с таким достоинством, будто верят в собственную невероятную твердость. Запертый в гостиных, Уиллоуби всегда ищет окна с видом на небо и следит за проплывающими облаками, вспоминая, что и он был среди них.

Он с неохотой спускается на землю, направляясь к фермерскому полю в полумиле от Чилкомба, где сможет безопасно приземлиться, а пара любезных работников фермы с трактором смогут отбуксировать его аэроплан в ангар, если испортится погода. Он выключает двигатель на последнюю часть полета, оставляя только свист воздуха в проводах и где-то внизу стаю грачей. Их различные крики – грубое кар, задумчивое аарррррк, веселое акакакакака – эхом разносятся по долине. Постоянный зов и ответ: да и нет, вороний парламент. Джаспер утверждал, что, по местной легенде, если грачи когда-либо покинут Чилкомб, семья Сигрейв падет. Кристабель кормит их намасленным тостом каждое утро.

Уиллоуби купил свой аэроплан в страшные дни сразу после смерти Джаспера. Дни, когда он резко просыпался перед рассветом с раскалывающейся головой, и все накатывало снова: вечеринка в честь дня рожденья, игра в сардинок[34], прятки в дальней комнате вместе с Розалиндой, на подоконнике за шторами, ее рот, закрытый его ладонью. Затем крики снаружи. Ржание лошади. Грохочущий стук в дверь. Вбегающий мистер Брюэр.

В эти переполненные, сворачивающиеся воронкой дни он просыпался в четыре утра. Внезапный стук виноватого сердца. Иногда он приходил в себя в постели Розалинды, обвив ее тело своим, от чего его сердце заходилось снова. Он крался обратно в свою комнату, обычно в чудовищном похмелье, чтобы перетерпеть неопределенное время до утра и первого разрешенного стакана. Он принимал решение не посещать более ее комнату, но она выискивала его: полные слез глаза, умоляющая нужда, хорошо подобранная ночная одежда. Он был слаб. Он был блудливым братом. Он может с таким же успехом принять участие в происходящем.