Театр китового уса

Через две недели после смерти Джаспера он купил свой первый аэроплан – дерзкого малыша «Сопвит Снайп», построенного в последние недели войны, слишком поздно для службы, – и это подняло его выше. Он назвал его May, «Мэй». Любимый месяц года, май, и одно из любимых слов, используемых в связке с «ты». May I? Могу я? You may. Можешь.

Возможно, было странно, что ему даже приходили в голову такие вещи – авиация, женщины, то, что Джаспер называл «холостяцким баловством» – когда Джаспер умер так недавно. Но в его голове будто не укладывалась мысль, что брата больше нет. Страшно, смешно, и перед лицом такого бреда его разум подпрыгивал и несся к любимым развлечениям. Даже идя за гробом брата, держа за руку малышку Кристабель, он пытался вспомнить имя гибкой итальянской актрисы, которую встретил в Ковент-Гардене.

Как грубый шут с палкой с колокольчиками, его разум периодически тыкал его напоминанием, что он был занят «холостяцким баловством» с женой брата, когда тот умер. Это сочетание событий казалось ужасно несправедливым, чем-то, что не могло разрешиться, приговор, клеймо. Особенно несправедливым, учитывая, что он не сблизился с женой брата обычным способом. Так получилось иначе, и все же закончилось так же, только хуже.

Что можно было сделать? Помеченный, заклейменный, Уиллоуби сбежал. В «Мэй» он пересек небеса. Провел Рождество, играя в Монте-Карло. Отправился кататься на лыжах с австрийской чемпионкой по фехтованию по имени Гретхен. Заполнил ванну в «Савое» пузырьками и танцовщицами в канун Нового года. Пока он двигался, все было в порядке. Дальше, и дальше, и дальше. Его побег был одновременно сопротивлением и принятием отметины, выжженной на боку.

Пролетая над Чилкомбом по пути куда-то еще, он чувствовал жалость к нему, сдувшейся вялой куче, пустой и бесхозной. Но он совсем не был пустым. Он был полон женщин: обретшая богатство вдова, малютка, дочь-сирота, стайка встревоженных служанок. Бедные Блайз и мистер Брюэр остались держать оборону, двое несгибаемых мужчин, тонущих в море женщин. Но дом не был бесхозным: ждал, когда единственный оставшийся Сигрейв бросит играться и спустится на землю.

Но каждый раз, когда он возвращался в Англию, она казалась спертой и маленькой. Колеса «Мэй» ударялись о землю, и где-то в ноздрях со щекоткой селилось что-то горькое, когда он вдыхал свою туманную родину. Запах мокрой собаки. Влажный мох. Прохладный серо-зеленый плющ. Пожилая Англия: знакомая, невпечатленная, как всегда бубнящая что-то под нос. Он заполнял баки так быстро, как только мог. Взмывал в облака. С крыльями на пятках.

Когда же он наконец вернулся домой в Чилкомб – получив телеграмму о том, что скоро станет отцом, – Розалинда вцепилась в него и сказала:

– Ты вернулся за мной. Я знала, что вернешься. Пожалуйста, больше не оставляй меня. Я этого не вынесу. Думаю, я умру.

Она сказала:

– Возможно, это было суждено. Ты и я.

Она сказала:

– У нас будет сын. Сын и наследник Сигрейвов.

Она сказала:

– Так кто такая Мэй? Я ее знаю?

Вот и все. Ловушка захлопнулась. Механизм пришел в движение. Была история, которую Розалинда рассказывала о них, – элегантная история любви, расцветшее открытие, когда младший брат Сигрейв и переживающая трагедию вдова Сигрейв нашли друг в друге утешение, как часто бывает, – и под ней раскручивалась сложная машинерия. Не то чтобы он ей не верил. (Хотя верил ли?) Не то чтобы он не хотел ее. (Хотя теперь, когда она стала его, хотел ли? Время от времени хотел. Время от времени). Просто что-то не давало покоя. Что-то, что он замечал иногда, между ее медленно смежаемыми веками; что-то в том, как ее ступни с длинными пальцами напоминали ему об обезьянке на рынке в Каире.

В моменты прозрения он подозревал, что она знает, что он знает, что в ней есть что-то большее, чем обещали круглые глаза, но обоим было проще притворяться. Ее привязанность была усыпляющей. Он был Одиссеем для ее Калипсо: искателем приключений, опутанным сетями сладкоголосой нимфы на острове удовольствий. Он был Парисом для ее Елены: прекрасным похитителем прекрасных, опутанных сетями жен. Лучше было не спрашивать, откуда взялась ее привязанность или чего она хотела. Лучше было не вглядываться слишком уж пристально.

После свадьбы – сдержанной лондонской церемонии, спешно проведенной ради возможности заявить, будто Дигби (удачно маленький августовский ребенок) родился раньше срока, – он обнаружил, что его взгляд на нее снова изменился. Она будто слилась с самим Чилкомбом, как краб-отшельник, так что, когда он думал о ней, она была частью дома и всех его ожиданий. Был Чилкомб, и была Розалинда в нем, желающая каких-то вещей, беспокоящаяся об обстановке. Как она спешила приветствовать его с заботой и вопросами, выискивая пальцами плоть на его талии, нажимая, разминая и поднимаясь на цыпочках, так что он чувствовал, как впиваются ее ногти. Полоска крошечных улыбчивых укусов.