Театр отчаяния. Отчаянный театр

Закончив писать эти стихи, я уснул счастливый, с ощущением большой удачи и свершения. А проснувшись, перечитал написанное и решил больше стихов не писать.

Решил не потому, что стихи были плохи или хороши, а потому что я понял в тот момент, что могу и хочу сказать проще и точнее.

Тогда же я сказал сам себе, что больше не буду делать бессловесный театр. Я хочу, чтобы мой театр заговорил. Заговорил просто, ясно и точно. Заговорил не устами Гамлета, Лаэрта, Офелии или Луки из «На дне», а голосом актёров, которые со мной работали, и их же собственными устами. И не словами Шекспира в переводе Лозинского, не словами Горького, а сегодняшними, важными для меня и свойственными моим актёрам словами.

Как только я это решил, то сразу мне явилась идея нового спектакля, который состоял бы только из слов. Мне нестерпимо захотелось моего слова, звучащего со сцены.

Осень и зима того года были в истории театра «Ложа» временем абсолютного рассвета и счастья. Мы вышли из-под гнёта страха оказаться без крыши над головой.

Удивительный человек Игорь Дедюля, который принял живейшее и активнейшее участие в судьбе моего театра, как только все проблемы и вопросы были решены, сразу же перестал нашим театром интересоваться. Он помогал во всём. Он много времени провёл с нами вместе в работах, он ночами вместе с нами, а то и самостоятельно таскал со строящихся или ремонтируемых объектов политеха разные материалы, он придумал хитрую интригу, благодаря которой театр был узаконен в своих границах, он болел душой и весьма сильно переживал за театр «Ложа». Но как только всё решилось и устаканилось, он перестал даже заглядывать к нам, чтобы сказать «привет». Я ожидал, что Игорь Дедюля, как директор Студклуба, попросит, а то и потребует взамен нашего участия в каких-нибудь общеинститутских концертах, будет привлекать нас к каким-то делам Студклуба, но нет. Мы вполне были готовы отплатить добром и чем только можем за помощь и фактическое спасение театра. Но Игорь ничего не попросил. Он даже не приходил в театр на спектакли, когда я лично просил его прийти, уговаривал и чуть ли не умолял.

– Да не пойду я! – говорил он, бренча на гитаре. – Я же ничего в театре не понимаю. Буду смотреть как баран на новые ворота… Или усну. А я во сне храплю… Оно тебе надо?.. Не надо оно тебе… Ничего не надо, кроме шоколада… – неожиданно пропел он.

Я думаю, что Игорь Дедюля и Игорь Иванович помогали театру «Ложа» и мне, потому что они в этом видели свою жизненную задачу, свою работу и даже миссию. Они были директорами Студклубов. Они понимали, что обязаны были помогать студентам, жаждущим творчества. Лично мне они доказали, что люди, живущие высшими целями, существуют.

Первым делом после легализации театра мы изготовили небольшую квадратную табличку, метр на метр, с надписью «Театр “Ложа”» и крепко-накрепко прибили её дюбелями на фасад здания бывшей столовой политеха. Я очень хотел это сделать. Я, как самец, пометил территорию. Я хотел, чтобы здание, в котором мы работали, не называли больше бывшей столовой. Оно стало театром. Я хотел, чтобы это было видно всем.

Мы тогда быстро и легко восстановили спектакль «Мы плывём». Девочки наши, наши милые, очаровательные актрисы, на новое место вместе с нами не переехали. У них возникли какие-то женихи или другие возможности жить нескучно. Из трёх с театром осталась только одна, да и то в качестве невесты одного из ребят. Она согласилась участвовать в «Мы плывём» одна за всех. То есть ей пришлось в три раза больше красиво ходить по сцене.

Но восстановление уже сделанного спектакля меня не очень занимало. Работа над новым – вот что захватило мои мысли и даже сны. Работали мы каждый божий день. Репетировали и репетировали. Нам всем было очень весело. Говорить оказалось куда интереснее и радостнее, чем молча ходить и заучивать бессловесные движения.

Новый спектакль я продумал в голове, но записывать в виде пьесы не стал. Хотя, справедливости ради, должен сознаться в том, что писать пьесу я начал, но у меня не получилось её закончить. Я понял, что, если допишу эту пьесу, её нужно будет и ставить как пьесу. То есть актёрам надо будет учить её наизусть, а мне придумывать, как им эту выученную пьесу исполнять. В этом я не увидел разницы с постановкой любой уже существующей пьесы. В этом смысле что было ставить пьесу Шекспира, что свою – какая разница? Короче говоря, пьесу я заканчивать не стал. Бросил. Помню её название: «Пьеса для нескромного театра». Рукопись не сохранилась.

Первый спектакль, в котором со сцены прозвучало мною задуманное слово, назывался «Singularia tantum» (Сингуляриа тантум). Это лингвистический термин, который означает – постоянное единственное число. Есть и Pluralia tantum – постоянное множественное число. Например, такие слова, как ножницы, брюки, очки, – это плюралиа тантум, то есть слова, не имеющие единственного числа. Я же придумал спектакль про одиночество и назвал его «Singularia tantum». А как же ещё мог назвать свой первый спектакль человек, которому не было и двадцати пяти и который учился на филологическом?