Театральные подмостки (СИ)

Я и опомниться не успел, как диван поднялся в воздух, а вместе с ним и мы с Василием Котозвоновым. Воспарил и Ломарёв со своим креслом. Стол со свиньёй тоже за нами увязался. И зависли мы где-то над центром партера.

-- Никак не привыкну к этим фортелям, -- недовольно морщился Михаил Петрович, крепко держась за кресло. -- Раз десять уже падал. Мне-то как слону дробина, а бедных зрителей сколько передавил -- уйму, и вспомнить страшно.

Я испуганно посмотрел вниз: ничего не подозревающие зрители спокойно смотрели на сцену, ожидая начала представления, кое-где ещё только рассаживались, и никто вверх не смотрит, словно стараются нас не замечать или вовсе не видят.

Мне сразу представилась душераздирающая картина. Сидит себе спокойно несчастный зритель, всецело поглощен происходящим на сцене, в глазах -- слёзы умиления, от переполняющих чувств он поднимает голову вверх, чтобы поблагодарить небеса... И в этот момент он видит, что на него летит грузный Собакевич, в котором не менее десяти пудов, или хоть эта огромная свинья... Ужас! Вот так и ходи на спектакли, вот так и поднимай голову с благоговением, когда тебя в любой момент Собакевичем придавить может. И только я об этом подумал, как вдруг увидел, что прямо под нами сидит моя вдовушка Лера со своим Шмыганюком... Они трогательно держались за руки и в предвкушении смотрели на сцену.

Я крепче схватился за подлокотник дивана и посмотрел на Котозвонова. Этого Чичикова ни зрители, ни моя Лера, казалось, совсем не заботили. Он беспечно смотрел по сторонам, болтал ногами и ни за что не держался.

Явление 19

Актёрская рубашка

Вскоре и занавес поднялся. Эх, побывать бы вам на этом спектакле! Сколь раз сам играл в "Ревизоре" и уж, казалось бы, каждое слово, каждую мизансцену наизусть знаю, а тут просто не мог удержаться от хохота. До колик, до слёз прошибало. И главное, персонажи все яркие и запоминающиеся. Какое-то совершенно необычное прочтение.

И вот в конце, когда возникла "Немая сцена", Котозвонов угодливо спросил:

-- Как, Ваня, спектакль, понравился?

А я всё отойти не могу и слова сказать не в силах. Перед глазами смешные сценки вертятся, еле смех сдерживаю. Немного пришёл в себя и отвечаю:

-- Что-то потрясающее, неземное... Да я и актёров этих первый раз вижу. Где вы их нашли?

-- Заметь, на сцене герои такие, каких их Николай Васильевич в своём воображении представлял.

-- При жизни Гоголю ни одна постановка не нравилась, -- качая головой, сказал Ломарёв, -- ни одного спектакля до конца не досмотрел. А этого "Ревизора"... погоди, да вон же он, в десятом ряду сидит! Сам Николай Васильевич!

Я посмотрел вниз и впрямь увидел Гоголя. На его лице блуждала лукавая улыбка, а сам он, казалось, думал о чём-то важном, -- верно, о судьбах России, или о будущем всего человечества, или о тайнах жизни, а то и задумался над новым произведением. Может, даже над третьим или четвёртым томом "Мёртвых душ".

Как заворожённый смотрел я на Николая Васильевича, и всё в голове моей перемешалось, извилины схлестнулись, перепутались, что-то хрустнуло, немного просыпалось...

-- А гениального актёра угадал? Кого он играл? -- спросил Михаил Петрович.

Его голос звучал где-то далеко, далеко...

-- Ваня! Ты слышишь? -- тормоша меня за плечо, с тревогой вопрошал Котозвонов. -- Какого актёра или актрису ты отметил?

Я очнулся и растерянно смотрел то на Ломарёва, то на Котозвонова.

-- Даже не знаю, все хороши. Глупо кого-то выделять.

-- И всё же?

-- Думаю, городничий или Хлестаков. Главные роли...

-- Говорите-с одного кого-нибудь.

-- Ну, пусть будет городничий.

-- Эх, Иван, ничего-то ты не понял, -- вздохнул Ломарёв. -- Ладно, смотри дальше.

Поднялся занавес, и на поклон вышел всего-навсего один актёр. И я к своему ужасу узнаю в нём... самого себя.

-- Вот, Иван, смотри, это и есть твоя настоящая актёрская душа. Не у всякого актёра она есть, её ещё актёрской рубашкой называют. Если родился в актёрской рубашке, быть тебе актёром, -- значит, на роду написано.

У меня волосы на голове зашуршали, а в голове окончательно всё просыпалось.

Да уж, свихнёшься в этом тустороннем мире. Понятно, что моё сознание неразрывно связано с театром, с его фантасмагорией и иллюзорной реальностью, и всё же. Сами посудите: я и моя душа -- одно целое, одно и то же сознание. Но моя душа позволяет мне на этом свете осознавать себя отдельно, но и этого мало: я видел, в реальной жизни живёт ещё один Иван Бешанин, который, по сути, тот же я. У всех нас опять же одно и то же сознание. В земной жизни, разумеется, невозможно встретиться с самим собой, а тем более с "самими собоями". Если что-то как-то просачивается, тогда это сумасшествие, раздвоение личности, помешательство. А в этом тустороннем мире, будь он неладен, это возможно. Сознание, получается, какая-то сверхсложная и эластичная структура. Выходит, сознание тоже можно впихнуть в "Общую теорию относительности" А. Эйнштейна. Тем более что там как раз есть свободное местечко, и теорию пора переименовать во "Всеобщую теорию относительности".