Тебя все ждут

– «…еще при жизни мужа ея, губернскаго секретаря Василья Стратоновича Черменева, скончавшагося впоследствии от грудной жабы. Девица сия нареченная Варвара была рождена по смерти Василья Стратоновича, но не позднее определенных законом 306 дней. Сие обстоятельство позволило ея несчастной матери…»

– Несчастной, ах, как же!..

– «…записать сию новорожденную дочерью своего законного мужа, так что девица приобрела его имя и все права дворянскаго звания. О прошлом же годе, издержав последнее свое имение на докторов, скончалась и мать ея, Анна Михайловна Черменева…»

– Собаке собачья и смерть!

– Маменька…

– Вот признательность людям, которые всем, всем пожертвовали для него! Нет, дети, на этом свете не существует ни чести, ни справедливости, один обман… Где я?! – взвыла маменька, решив, видимо, что она король Лир.

Готовясь к чтению завещания, я рассчитывал, что эта сцена будет моим бенефисом, я как бы приму эстафету от старого графа, выступлю от его лица, даже чуть-чуть сыграю его, унаследую рейтинг… Но у маменьки, очевидно, планы были другие.

– «Понеже сие завещание мое открыто и чтомо, из того явствует, что и я, грешный раб Божий, окончил земныя дни и предстал пред Небесным Владыкой… – здесь я запнулся, как бы сглотнув слезу, – …несчастная же сия девица осталась круглою сиротою, одна среди грубых людей.

К духовной грамоте сей прилагаю письмо на Высочайшее благовоззрение с просьбой во уважение моих заслуг пред отечеством дать дочери мое имя и титул, так чтобы она прозывалась впредь не Варварой Васильевной Черменевой, но графиней Варварой Кирилловной Орловой…»

– Через мой труп!

– Но если папенька завещает… – пробормотала Ольга.

– Подлог, – отрезала маменька. – Ложь. Бумага фальшивая.

– Так ведь папенькина рука…

– Опоили дурманом. Нет никакой Варвары и не было. И матери её не было, отдала Богу душу, и чёрт с ней! И говорить не хочу!.. – Маменька разгонялась. – Не смейте при мне!.. Да, грех, грех если есть на мне, большой грех – то ненависть к этой твари, к этой мерзавке! Втёрлась, опутала, опоила – это она, она его в могилу свела! Дрянная…

Помните, я говорил про селекторный переключатель? Как будто у маменьки сорвалась некая внутренняя пружина, и маменьку то швыряло в деревню под Харьковом, то заносило в Эсхила. Теперь мне казалось, что эта круглая ручка вертится как юла, все режимы слились в сплошную бессмысленную истерику. Ольга как-то ещё пыталась вступать с маменькой в диалог, а я даже не лез. Текст был важный, я должен был дочитать:

– «Моему сыну, графу Алексию Кирилловичу Орлову, завещаю отправить приложенное письмо на Государево имя и помолиться о том, чтобы по нашим военным заслугам просьба сия не осталась без удовлетворения.

Сродников и законных наследников со слезами молю отложить всякий гнев, коего я един заслуживаю, и, не оставив несчастную сию девицу матерним, братским и сестринским попечением, принять ея в дом ежели не как родную, коей она воистину и является, то хотя бы воспитан-ницей…»

– Ни-когда! В моём доме – ноги не будет!..

– Маменька, – я решился вступить, – зная ваше золотое сердце…

– Нет, у меня злое сердце! На этом свете надо быть злой! Хитрой. Гадкой! Кругом низость, обман, самая чёрная неблагодарность… А я-то дура! Ни сном ни духом… И вот плоды!

– Да ведь ребёнок-то не виноват?

– Ребёнок не виноват… Виноват! Семнадцать лет – уж не ребёнок! Я в семнадцать лет ого-го какая была!..

– Но если папенькина последняя воля…

– И хорошо! Замечательно! Я ничего не хотела и не хочу. Если эта пустая мерзкая бумажонка дороже… так и прекрасно! Я чувствовала. Я предвидела. Забирайте всё! С узелком, с котомкой пойду, в лаптях, босая пойду… Добивайте! Последую за отцом вашим… несчастным! Какой человек был! Ах, какой человек!..

Проверещав эту белиберду, маменька, красная, потная, с разлохматившейся причёской и, как мне показалось, в восторге от себя самой, выскочила из кабинета вон.

3

Мы с сестрицей довольно долго молчали.

Я искоса, исподлобья поглядывал на неё. Она смотрела перед собой, как будто сосредоточенно что-то обдумывала.

Ненакрашенная. Ещё бледней, чем обычно. Крылья носа и губы, особенно губы – розовые и припухшие, будто бы простудилась – или действительно плакала на морозе.

Я подумал, что ведь и ей приходится нелегко: хотя её, в отличие от меня, по ночам выпускают из павильона, но потом-то приходится каждый раз возвращаться обратно, к чужим людям, проводить с ними (с нами) дни и недели… Я-то один раз погрузился – и всё. А тут приходится каждый раз переключаться, включаться… Не робот ведь, живой человек… На сколько она моложе меня – лет на тринадцать? Двенадцать?..

– Всё так переменилось… – проговорила Ольга.

Мне пришлось сделать усилие, чтобы вернуться в 1830-е годы, сообразить: она говорит о том, что папеньки больше нет, – и о том, что, оказывается, у нас есть дополнительная сестра.

– Нужно пожалеть маменьку, – хмурясь, продолжила Ольга. – Её здоровье и прежде было расстроено… Сегодня она дважды падала в обморок. Как она всё это перенесёт? Я боюсь за неё.