Тебя все ждут

Не перенесёт – и отлично! – подумал я. Скорей бы уже и правда двинула кони. Достала.

Ну ладно, это светлое будущее. А сейчас – что ты, милая моя, хочешь сказать? Ты на маменькиной стороне? Осторожно мне намекаешь: мол, не зови в дом эту новую девку? Маменькино здоровье – предлог. А на самом деле?

– Папá выразил свою волю, – рубанул я. – Исполнение этой воли – наш долг. Больше того: долг священный!

Ну-ка? Чем отобьёшься от священного долга?

– И то, что она Митенькина сестра… – вздохнула Ольга.

Ага, перевела разговор. Нет проблем.

– Да, да, это ставит всех нас в неловкое и двусмысленное положение к Митеньке. Как нам держаться с ним? Кто он нам? По-прежнему управляющий дома, слуга? Или… – я скривил губы: – …брат?

– Он с детства был мне…

– Помню, помню! – перебил я. – Товарищем игр, наперсником-конфидентом. Увы, с Митенькой нам придётся расстаться.

Метнула взгляд – и потупилась:

– Ты теперь в доме хозяин, Алёша.

Именно! Именно! Как хорошо, что произнесла это вслух, молодец! И покорность мне нравится.

Я вспомнил, как Оленька поцеловала мне руку, даже два раза: при нашем первом знакомстве, в синей гостиной – и на балу, в день премьеры. Мне стало тепло.

И она, почувствовав моё внутреннее изменение, распахнулась в ответ:

– Алёша, я не понимаю! Бог свидетель, как я любила папеньку… и всю жизнь… и осуждать не могу… но как же можно было так с маменькой поступить?.. да и с нами…

– Эх, барышня… – сказал я ласково, с высоты возраста, как какой-нибудь Ферапонт мог бы ей говорить – не сейчас даже, а когда она ещё была маленькой девочкой.

Поднял глаза, выбрал точку под притолокой, чуть правей того места, где, по моим прикидкам, гнездилась камера.

Я не отвернулся от Ольги полностью, не стал её жёстко перекрывать, как дрянь Красовский со мной поступил на балу, – но всё-таки занял такую позицию, чтобы камера меня взяла сверху и слева, в три четверти. Кое-какой опыт киношный у меня есть, и я знаю, что этот ракурс для меня выигрышен: глаза кажутся больше, волосы гуще, щёки худее.

– Мужчины – они ведь устроены по-другому, вам не понять… Вот я возвращаюсь из отпуска в полк. Знакомая коновязь – ещё не вижу, но чувствую, здесь и мой Грачик… Денщик денисовский, ты его помнишь, Лаврушка, кричит: «Гра-аф прие-еха-а-ал!..»

Я шёл (то есть говорил, рассказывал, продвигался) медленно, широко, – так же, как Борис Васильевич месяц назад описывал ночь перед дуэлью. Правильно ты сказала: теперь я хозяин, я главный. Раньше ты затаив дыхание слушала старого графа – теперь будешь слушать меня. Будь ты сто раз медалистка и чемпионка – мы сейчас не на катке, а на сцене. Точнее, в кадре. Смотри, девочка, и учись.

– …Сходятся офицеры: штаб-ротмистр Кирстен, вот с такими усами, Жерков… Обнимают меня, целуют и – наконец-то моя душа на месте. Всё остальное – и дом, и папенька с маменькой – будто за тысячу вёрст, в другом мире… А уж когда идёшь в заграничный поход – там и лица другие, и всё другое: дома, одежда, и говорят на другом языке…

– Постой, Алёша, но ведь Опалиха и Николо-Урюпино не за границей и не за тысячу вёрст?

– Так ведь это неважно! Вот в клуб я ездил всего лишь за две версты – но и там всё не такое, как дома. Папенька ездит… ездил в Опалиху на охоту – новые впечатления, другие люди кругом. Мужчина быстрее… – Разогнавшись, я чуть не сказал «быстрее переключается», но успел спохватиться, что слово не из девятнадцатого столетия, – …быстрее… входит в иные условия…

– А я никогда не «вхожу в иные условия», – сказала Ольга. – Не забываю, что у меня есть родная семья.

– Ты женщина. То есть хранительница очага. Мужчина живёт иначе: ведь если быть привязану к дому – как воевать? Как путешествовать, открывать новые страны? Даже охотиться – как? Мужчина должен вылететь из гнезда, внутренне оторваться от домочадцев…

– Хорошо, пусть, но при чём же здесь…

У Ольги как будто язык не поворачивался сказать «измена», или «любовница», или «внебрачная дочь».

– То же самое! Мужчина должен быть победителем, покорителем… Мне неловко с тобой обсуждать такие материи… но ты умница, ты поймёшь. Как ты думаешь, зачем мужчина… имеет интригу?

– Теряет голову… Страсть…

– Нет, не думаю. Страсть растёт постепенно. Если строго себе запретить – чувство не разовьётся, не пустит корни.

– Тогда зачем, почему? – спросила Ольга, глядя на меня чистыми голубыми глазами.

– А я тебе объясню.

Это было щекотно – «объяснять» двадцатипяти- или двадцатишестилетней барышне, явно прошедшей огонь, воду, лёд и медные трубы, зачем, видите ли, мужчина «имеет интригу».