Television Romance

Парень прочистил горло. Он так сильно нервничал, что Кёнсун подумал, он никогда не играл на гитаре прилюдно, возможно, он выучил на ней только эту песню. Ханыль опробовал звук, проведя по всем струнам рукой, а затем его пальцы заскользили в спокойном переборе, немного неумелом, и Чхве вздрогнул, прижимаясь к руке Минджуна. Тот стоял, насупившись и сложив руки на груди в защитном жесте. Левой рукой Ханыль начал создавать аккорды, и на баррэ звук не был чистым, струны дребезжали, но он продолжал играть, и на его лице была вселенская сосредоточенность со сведёнными к переносице прямыми бровями и сжатыми губами. Мелодия показалась Кёнсуну знакомой, но он не мог вспомнить, что это была за песня, пока Ханыль не открыл рот.

На улице отчаянно разбивался об асфальт ливень, разражался снова и снова гром, но природу вдруг заглушил тихий Ханыль, едва его губы коснулись микрофона; естественная мягкость его голоса озарила помещение, как новый восход солнца; нежная хрипотца заставила мурашки пробежаться по коже и остановиться на мгновение на чувствительных от холода участках тела, вызывая лёгкую дрожь.

– Не думаю, что я забуду об этом, – пел он, и Кёнсун сжимал собственные предплечья пальцами до синяков, потому что от голоса блондина ему было не по себе, таким проникновенным он был. – И надеюсь, что ты тоже не забудешь.

Он часто выдыхал строчки, как будто звук и воздух внутри него превращались в одно целое.

Кёнсун больше не обращал внимание на отвратительное баррэ.

«Я живу образами, как будто я рядом с тобой, но я знаю, что без меня тебе будет хорошо».

Кёнсун тяжело сглотнул и в одну секунду неожиданно обнаружил себя с влажными от слёз щеками. Песня была отвратительной, потому что она была настолько хорошей в исполнении Ханыля, настолько подходящей его обволакивающему тенору, что Кёнсун ненавидел и его, и ту песню, и тот дурацкий дождь, который своей стеной запечатывал их в крохотном пространстве и шумом заглушал дыхание остальных людей в гараже, придавал мини-выступлению Ханыля ауру чего-то личного, чего-то адресованного.

Чувства, эмоции в песне, заключённые в строчках были такими знакомыми, прожитыми Кёнсуном так много раз, что она была одной из тех «запретных» песен для спокойной жизни, которые ты обычно складируешь в отдельном плейлисте для специального настроения, когда ты хочешь выжать из себя все соки и плакать несколько часов подряд, лёжа на собственной кровати, может быть, выпивать от того, насколько ты несчастен и как сильно тебе больно. Больно от неразделённой любви, например. От расставаний. От несправедливости судьбы. Кёнсун себе такие сессии проводить запретил, но вот он – Кван Ханыль – взял одну из этих песен с «запретного» плейлиста и сел напротив него, мурча отвратительно прекрасным голосом все эти убивающие строчки, повторяя: «до сих пор я живу образами» и ещё: «воспоминания переливаются в моем онемевшем сознании», и Кёнсуново действительно онемевшее сознание не могло бороться с нахлынувшим водопадом из боли, пронзившей его сердце.

И на последней строчке бриджа он прошептал: «если бы я смог перетерпеть это, со мной бы было всё в порядке», а потом опять начал играть голосом, протягивая гласные, а Кёнсун настолько был не в порядке, чтобы вынести оставшиеся проигрыш и куплет, что закрыл лицо руками и попятился назад, почти вышел под дождь, пытаясь скрыть за его шумом собственные всхлипы и умоляя гром не прекращаться до тех пор, пока Ханыль не закончит его пытать.

Ханыль был всё время сосредоточен на переборе и аккордах, а остальные были сосредоточенны на нём, так что до тех пор, пока пальцы блондина в последний раз не дёрнули струну, никто даже не обратил на Кёнсуна внимание. Это было замечательно. Кёнсун ненавидел плакать на людях, это ранило его самоуважение.

Тишина заполнила репетиционную. Кёнсун вытер тыльными сторонами пальцев кожу под глазами, пытаясь не размазать влажные тени, и обернулся. Парни стояли неподвижно, Ханыль поднял на них глаза только через некоторое время, и в них читалось нескрываемое волнение. Минджун опустил руки и уткнулся ими в бока, сжимая на талии широкую тёмно-синюю рубашку с мелкими белыми цветочками. Кёнсун затаил дыхание; тот собирался что-то сказать. Однако не успел.

– Эй, ты что, плачешь? – раздался вскрик Ханыля из усилителя, и Чхве, всё ещё прикрывая рот ладонью, непонимающе уставился на него. Для Кёнсуна было загадкой, как в тусклом освещении тот смог разглядеть его красные глаза.