Темная башня

Примерно в четырех футах от нас через всю комнату протянулось что-то вроде помоста с высокой приступкой, а в боковых стенах в каждом конце возвышения были двери. С одной стороны – слева от нас – помост до половины загораживал парапет или балюстрада высотой примерно четыре фута от поверхности возвышения и пять от пола. Балюстрада доходила до середины комнаты и там заканчивалась, остальная часть возвышения была открыта взгляду. Кресло, в котором сидел Человек, стояло внизу, на полу, прямо перед балюстрадой. Тем самым он оставался невидим для того, кто вошел бы в комнату по помосту из левой двери.

У стены справа, на некотором расстоянии впереди, напротив Человека, на приземистой колонне высился причудливый идол. В первый раз мне не удалось его толком рассмотреть, но теперь-то я хорошо его изучил. Изваяние состоит из множества крохотных человеческих тел, увенчанных одной массивной головой. Тела совершенно нагие, есть среди них и мужские, есть и женские, все – отвратительны. Не думаю, что в них заложено что-то чувственное, разве что вкус Иновременья в таких делах разительно отличается от нашего. Скорее это безжалостная сатира, как если бы скульптор ненавидел и презирал творения собственных рук. Как бы то ни было, невесть почему преобладают фигуры либо морщинистые и усохшие, либо распухшие; со всей откровенностью представлены и кошмарные патологии, и дряхление, в том числе в отношении половых признаков.

А сверху торчит громадная голова – общая для всех тел. Переговорив по душам с коллегами, я решил, что не стану и пытаться описать это лицо. Если зримого образа не возникнет (а сложно передать впечатление от лица словами), то в описании нет смысла; с другой стороны, если многие читатели, особенно впечатлительные, это лицо представят, последствия могут быть ужасны. Потому что сейчас я должен сделать заявление – пусть даже читатель и не поймет его, пока не продвинется дальше. Вот оно: многотелый идол все еще там, в той комнате. Слова «все еще» до некоторой степени вводят в заблуждение, но тут я ничем помочь не могу. Я лишь хочу сказать: то, о чем я рассказываю, не окончено и не завершено.

Я считаю, что это мое пространное описание комнаты совершенно необходимо. Макфи – он сидит рядом со мною, пока я пишу, – утверждает, что я нарочно растягиваю подробности, просто чтобы отдалить тот момент, когда придется описывать Человека. Возможно, Макфи и прав. Я охотно признаю, что воспоминания, на которых основаны мои записи, чрезвычайно неприятны и упрямо отказываются облекаться в слова.

Однако в целом в облике Человека не было ничего ужасающего. Худшее, что можно сказать о его лице – по нашим меркам оно было чрезвычайно уродливо. Кожа желтоватая, но не больше, чем у многих азиатов, губы толстые и при этом плоские, как у какого-нибудь ассирийского короля на барельефах. Лицо обрамляла копна черных волос и борода. Но слово «черный» не передает всей полноты впечатления. Люди нашей расы не смогли бы добиться такой жесткой и густой гривы, – снова просто-таки скульптурной, – без использования масла, а волосы настолько черные у нас были бы глянцево-блестящими. Но эти не блестели, ни от природы, ни от масла. Их тусклая чернота, подобная темноте в угольном подвале, была просто-напросто отсутствием цвета; равно как и чернота тяжелых одежд, в которые Человек был задрапирован до самых ступней.

Он сидел совершенно неподвижно. Сдается мне, после него я никогда и никого больше в нашем времени не опишу как «совершенно неподвижного». То не была неподвижность спящего или натурщика; то была неподвижность трупа. И вот странно: отчего-то казалось, будто неподвижность сковала его неожиданно – точно что-то обрушилось как нож гильотины и в мгновение ока отсекло всю его предысторию. Если бы не последующие события, мы бы решили, что Человек мертв или сделан из воска. Глаза его были открыты, но лицо – лишено всякого выражения; во всяком случае, выражения, понятного нам.

Макфи говорит, что я снова без нужды растягиваю описание и все хожу и хожу кругами, в то время как самая важная отличительная особенность Человека так до сих пор и не упомянута. И Макфи прав. Эта анатомическая нелепость – эта немыслимая черта – как о ней написать хладнокровно? Ты, читатель, возможно, и посмеешься. Мы – не смеялись; ни тогда, ни после, в наших снах.

У Человека было жало.

Жало во лбу, точно единорожий рог. Чуть ниже линии волос посередине выступал сморщенный бугорок, из него-то жало и росло. Совсем небольшое. Широкое у основания, оно резко сужалось к острию, так что формой напоминало шип на ветке розы, или пирамидку, или фишку в игре под названием халма[172]. Твердое, ороговевшее, но не костяное. Красное, как почти любой внутренний орган, оно, по всей видимости, было смазано чем-то вроде слюны. Вот так, говорит Макфи, мне и следует его описывать. Но тогда никому из нас и в голову бы не пришло сказать: «смазка» или «слюноотделение»; все мы подумали ровно то же, что подумал – и сказал – Рэнсом:

– Так и сочится ядом. Тварь. Грязная, мерзкая тварь.