Темная башня

– А прежде он появлялся? – спросил я Орфью.

– Очень часто, – тихо ответил ученый.

– Где это?

– Внутри Темной башни.

– Тссс, – внезапно шикнул Макфи.

Если вы не сидели с нами в темной комнате и не видели Жалоносца, вы едва ли вообразите, с каким облегчением мы заерзали и выдохнули, когда левая дверь в Иновременной комнате открылась и на помост ступил молодой человек. Не поймете вы и того, как все мы разом прониклись к нему симпатией. Впоследствии мы признавались друг другу, что всех нас захлестнуло иррациональное желание предупредить его о кошмаре, немо восседающем в кресле – громко окликнуть, словно наши голоса могли донестись до юноши сквозь неведомо сколько веков, пролегших между нами и Темной башней.

Молодого человека от пояса и ниже скрывала балюстрада; видимая нам верхняя часть тела была обнажена. Юноша был статен, мускулист и покрыт бронзовым загаром от долгого пребывания на свежем воздухе; шел он медленно, глядя прямо перед собою. Пусть в лице его особого ума не читалось, оно было открытым и приветливым, и исполненным благоговейной серьезности. По крайней мере, таким он мне видится, когда я пытаюсь проанализировать свои воспоминания; в тот момент я готов был счесть его ангелом.

Орфью вскочил на ноги.

– В чем дело? – спросил Макфи.

– Я это уже видел, – коротко ответил ученый. – Пойду-ка лучше пройдусь на свежем воздухе.

– Пожалуй, я с вами, – сказал Скудамур, и оба вышли из комнаты. Мы пока что не поняли почему.

Между тем молодой человек дошел до открытой части возвышения и шагнул с него вниз, на пол. Теперь мы заметили, что юноша бос, а из одежды на нем только юбка наподобие килта. Он был явно поглощен неким ритуальным действом. Мгновение он постоял неподвижно, не оглядываясь и не сводя глаз с идола. Затем склонился пред ним. Снова выпрямившись, сделал три шага назад. Теперь его икры едва не касались колен Жалоносца. А тот сидел все так же недвижно, не меняясь в лице; никто из этих двоих не подал и виду, что знает о присутствии второго. Губы юноши шевелились, как если бы он творил молитву.

И тут, одним движением, – таким же неестественно-стремительным, какой неестественно-застывшей была предшествующая неподвижность, – одним движением сродни прянувшей стрекозе – Жалоносец выбросил вперед руки, схватил юношу под локти и одновременно набычился. Наверное, именно из-за жала движение показалось таким по-звериному гротескным; монстр со всей очевидностью не мог задумчиво потупить голову, как человек; он выставил ее вперед, точно бодливый козел.

Едва юноша почувствовал чужую хватку, по его телу прошла судорога; жало впилось ему в спину, он скорчился от боли, на разом побелевшем лице заблестел пот. Чудище, по-видимому, ужалило его в позвоночник, вводя острие все глубже, не слишком быстро, но и не медленно, с точностью хирурга. Билась жертва недолго; тело обмякло и безвольно повисло в руках мучителя. Я подумал было, что юношу зажалили до смерти. Однако мало-помалу у нас на глазах к нему возвращалась жизнь – но жизнь иная. Он уже не поникал безвольно, он снова стоял на собственных ногах, но в какой-то неестественной, одеревенелой позе. Глаза его были широко раскрыты, на губах застыла ухмылка. Жалоносец выпустил юношу. Ни разу не оглянувшись, тот снова вскочил на возвышение. Двигаясь резкими, судорожными рывками, высоко вскидывая ноги и размахивая руками, словно в такт разухабистому грохоту какого-то кошмарного марша, он зашагал по помосту дальше и наконец вышел из комнаты через правую дверь.

В то же мгновение дверь слева открылась и вошел еще один юноша.

Чтобы не пересказывать снова и снова то, что, я надеюсь, изгладится у меня из памяти, как только я закончу книгу, пожалуй, скажу здесь и сейчас, что в ходе наших экспериментов с хроноскопом мне довелось наблюдать за этой операцией примерно две сотни раз. С жертвами всегда происходило одно и то же. Мужчины и (реже) женщины входили людьми – а выходили автоматами. Входили они, охваченные благоговением, и вот награда (если это можно назвать наградой!) – все выходили той же механической расхлябанной походкой. Жалоносец не выказывал ни жестокости, ни сострадания. Он сидел неподвижно, хватал, жалил и снова замирал в неподвижности, с бесстрастной четкостью насекомого или машины.

В ходе того сеанса на наших глазах отравили только четырех человек; после же мы видели такое, о чем, боюсь, тоже надо рассказать. Спустя двадцать минут после того, как последний «пациент» покинул комнату, Жалоносец встал с кресла и вышел вперед – к тому месту, которое мы невольно воспринимали как авансцену. Вот теперь мы впервые оказались с ним лицом к лицу; Жалоносец застыл на месте, в упор глядя на нас.

– Вот те раз, – внезапно проговорил Рэнсом. – Он что, нас видит?

– Быть того не может, такого просто не может быть, – отозвался Макфи. – Он, верно, смотрит в другую часть комнаты – ту, которая нам не видна.

А Жалоносец медленно поводил глазами – как если бы рассматривал нас одного за другим.

– Куда, черт его дери, запропастился Орфью? – Я понял, что кричу. Нервы у меня были на взводе.