Темная муза

Вселенной. Вронский был уважаемым коллегой для самых авторитетных астрономов и физиков того времени, но его репутация рассыпалась, когда он опубликовал результаты своих исследований. Его данные казались такими абсурдными, что руководство Марсельского института заставило его уволиться. Интеллектуальные преследования и клевета преследовали Вронского до конца его жизни. Тем не менее Вронский был предан своим представлениям о вселенной и фундаментальных знаниях, именно его вера в себя зажгла огонь оккультизма в Констане. Вронский придерживался пифагорейских взглядов: числа были для него ключом к загадкам вселенной. Среди прочего, Вронский увлеченно занимался поисками вечного двигателя, квадратуры круга (решение которой предлагал и сам Леви), а также «машины предсказаний*, которую он называл «прогнометром».

Вронский называл свой синтез философии, науки, политики и религии мессианизмом, именно это представление о едином знании погрузило Констана в глубокие воды Каббалы. В результате возник «Догмат высшей магии*, переведенный на английский язык как «Трансцендентальная магия* (1896) А.Э. Уэйтом. Именно в то время, когда Констан писал этот трактат, от него ушла жена. Констан печатался в Revue Progressive, журнале левого толка, владельцем которого был маркиз Монферье. Маркиз познакомился с юной Ноэми и предложил ей тоже напечатать что-нибудь в своём журнале* Погруженный в свои каббалистические исследования Констан не подозревал, что Ноэми стала любовницей Монферье. Когда же он узнал об их связи, было поздно. Опустошенный, Констан перенес ужасную инициацию. Пережив тяжелое испытание, он стал другим человеком. Когда «Догмат» появился на книжных прилавках Парижа, Альфонса-Луи Констана уже не существовало. Его место занял Элифас Леви, магистр мистических искусств.

Хотя труды Леви полны высокопарных ссылок на секретные головоломки Талмуда, Зохара и других древнееврейских текстов, он является, по мнению большинства знатоков, ненадежным гидом на пути к секретам Каббалы, с его скудным, если вообще каким-либо, знанием языка первоисточников. Было бы жестоко упрекать Леви за то, что он сменил своё имя на его древнееврейский эквивалент, но читатели, привлеченные его славой, часто разочаровываются тем, что находят в его работах. Они ошибаются. Не следует обращаться к Леви за мастерским толкованием знаменитых своей сложностью текстов. Его надо читать ради чистого веселья и романтики его книг. В 1801 году Фрэнсис Барретт, знаток оккультизма, составил книгу по ритуальной магии, которая называется «Маг». Баррет был другом торговца книгами Джона Денли, чья книжная лавка в Ковент-Гарден описана Литтоном в «Занони», и согласно мнению большинства исследователей, «Маг» состоит из переводов нескольких магических текстов, которые Барретт позаимствовал у Денли. Не вызывает сомнений, что по крайней мере на три четверти «Маг» является плагиатом. Информация точна, хотя и украдена. Но книга Баррета не стала началом оккультного возрождения, потому что, при всей своей ученой основе, она скучна для читателя. Леви никогда не писал скучно. Его страницы, возможно, изобилуют грубыми ошибками, но вам хочется перелистывать их — так что читатель получает за свои деньги желаемое. Именно представление Леви о магической «доктрине, которая везде одинакова и везде заботливо скрывается» побудило мадам Блават-скую и других говорить о существовании азиатских сверхлюдей, направляющих судьбу человечества из своих удаленных храмов в Гималаях — идея Леви и ещё созданный Литтоном образ «грядущей расы». Какой бы ни была правда о магии с антропологической и психологической точки зрения, Леви точно выразил то, что хотела в ней видеть романтическая душа его читателя. Магия у Леви — это загадочное учение о другом мире, учение, которое на протяжении столетий разделяли люди подобные его читателям, люди, которые видели отблески другого мира и верили в него. Ученые, такие как Гершом Шолем, могут создать книги, которые определенно вызовут больше доверия у серьезного исследователя еврейских мистических традиций. Но «История Магии», написанная Леви, будет держать вас всю ночь напролет, чего книгам Шолема, по крайней мере, в отношении меня, никогда не удавалось.