Темная половина

нацарапал он в самом верху страницы. Затем опустился на две строчки вниз, поставил L-образный значок, которым Старк всегда отмечал каждый новый абзац, и написал:

Женщина начала отступать от двери. Начала еще прежде, чем дверь, открывавшаяся вовнутрь, успела остановиться, но было уже слишком поздно. Моя рука метнулась со скоростью пули из узкой щели между дверью и косяком и схватила женщину за запястье.

Воробьи взвились в воздух.

Они взлетели все разом, как по команде. И те, что были у него в голове, из давнишнего Бергенфилда, и те, что сидели за окнами его кабинета в Ладлоу… теперешние, настоящие. Они поднялись в оба неба: в белое весеннее небо 1960-го и темное летнее небо 1988-го.

Поднялись и улетели прочь — вихрем хлопающих крыльев.

Тэд выпрямился… но его рука была по-прежнему словно приклеена к карандашу, тянувшему ее за собой.

Карандаш писал сам по себе.

У меня получилось, ошеломленно подумал он, вытирая слюну со рта и подбородка левой рукой. У меня получилось… и, видит Бог, лучше бы я этого не затевал. ЧТО ЭТО?

Он смотрел на слова, лившиеся из-под его руки, его сердце колотилось так сильно, что он чувствовал в горле удары учащенного пульса. Предложения, возникавшие на бумаге синими линиями, были написаны его собственным почерком — но, с другой стороны, все книги Старка тоже были написаны его почерком. Если у нас одинаковые отпечатки пальцев и образцы голоса, если мы предпочитаем одну и ту же марку сигарет, было бы странно, если бы почерк был разным, подумал Тэд.

Да, почерк такой, как всегда. Но откуда берутся слова? Явно не из его головы; сейчас у него в голове не было ничего, кроме ужаса и оглушительного смятения. Рука вообще ничего не чувствовала. Кисть правой руки даже не онемела, ее словно не было вовсе. Никакого давления в пальцах не ощущалось, хотя Тэд видел, что так крепко сжимает карандаш, что кончики большого, указательного и среднего пальцев побелели. Ему в руку как будто вкололи новокаин.

Он дошел до конца первой страницы. Его бесчувственная рука перевернула страницу, бесчувственная ладонь разгладила следующий лист, посильнее прижав корешок, чтобы дневник раскрылся получше, и продолжила писать.

Мириам Каули открыла рот, чтобы закричать. Я стоял прямо за дверью и терпеливо ждал уже больше четырех часов, не выпив ни одной чашки кофе, не выкурив ни одной сигареты. (Курить хотелось ужасно, и я обязательно закурю, когда все закончится, но не сейчас. Сейчас запах мог ее насторожить.) Я напомнил себе, что надо будет закрыть ей глаза, когда я перережу ей глотку.

С нарастающим ужасом Тэд осознал, что читает отчет об убийстве Мириам Каули… и теперь это был не сбивчивый, невразумительный набор слов, а вполне связное, жесткое повествование человека, который на свой жуткий манер был очень даже успешным писателем — настолько успешным, что миллионы людей покупали его книги.

Дебют Джорджа Старка в документальной литературе, подумал Тэд, борясь с подступающей тошнотой.

Он сделал именно то, что хотел: установил контакт, каким-то образом пробрался в сознание Старка, точно так же, как Старк, видимо, пробирался в его собственное сознание. Но кто знает, какие чудовищные, неведомые силы он при этом затронул? Кто может знать? Воробьи — и осознание того, что они настоящие, — уже напугали его до смерти, но это было еще хуже. Неудивительно, что карандаш показался ему теплым на ощупь. Разум этого человека пылал, как топка.

А теперь… Господи! Вот оно! Выходит из-под его собственной руки! Господи Боже!

— Думаешь, что сумеешь проломить мне башку этой штукой, да, сестренка? — спросил я. — Скажу тебе одну вещь: это не самая счастливая мысль. А знаешь, что бывает с людьми, которые теряют счастливые мысли?

Теперь по ее щекам текли слезы.

Что с тобой, Джордж? Ты растерял все счастливые мысли?