Темная сторона Хюгге

Филипп ломает хлеб, так что корочка трескается и на стол сыплются крошки. Он обмакивает ломтик в суп, прокалывает желток, чтобы он потек, и отправляет его в рот. Пережевывая, откидывается на спинку стула, смотрит на воду, гладкая зеркальная поверхность которой почти касается террасы ресторана.

– Мне не хватало всего этого, – негромко произносит он, и видно, что он говорит искренне, с чувством, идущим откуда-то из глубины или снизу, кто знает, где вообще находится в человеке все истинное и подлинное. Очень трогательная картина: приближающийся к закату жизни англичанин и море.

– Как тебе жилось в Англии? – спрашиваю я.

– Англия есть Англия, – отзывается он. – Если бы отец не умер, я бы туда не вернулся. Но там было неплохо. Я решил вопросы, которые должен был решить, и жаловаться, в общем-то, не на что, могло быть намного хуже. На похоронах видел всех своих.

– Как прошла встреча?

– Прекрасно. Сестра съехала и разрешила мне самому навести порядок и выбросить ненужный хлам. Сказала, что ей не хватило духа выкинуть ничего из вещей, но его, видимо, хватило на то, чтобы отнести кое-что в антикварную лавку.

Он убирает руку от губ и проводит пальцами по жидкой шевелюре, по печеночным пигментным пятнам, ладонь почти прикрывает безволосый участок кожи на макушке.

– С мамой толком пообщаться не удалось; она дирижировала нами всеми и без малейших признаков скорби следила, чтобы никто не сфальшивил. Как будто папы никогда и на свете не было.

– Люди очень по-разному реагируют, оказываясь в подобных ситуациях, – говорит Михаэль, отправляя в рот ложку лапши с имбирем. – Может, это ее способ справиться с болью?

Филипп его не слышит. Он отгоняет рукой муху, скользя взглядом по воде. Мартин смотрит на нас с выражением безнадежности во взгляде, вся утренняя бодрость куда-то делась, ему неуютно. Он втыкает вилку в плод папайи у себя на тарелке, но сомневается, озвучивать ли вслух, на что эта папайя похожа. Я вижу, как он сдерживает себя и в итоге решает промолчать.

– Я собрал всю папину одежду и сложил в мешки, – как будто в полусне рассказывает Филипп, взгляд его по-прежнему направлен на море. Он даже забывает прикрыть рот рукой, и, хотя я сижу к нему боком, я успеваю заметить пожелтевшие зубы и их оголенные шейки. – Отнес мешки в машину и отвез их в город в благотворительный центр. Странно, но в моем сознании запечатлелся только один образ, и это не тело моего отца и не церковь, полная пришедших проститься, и не все эти цветы на могиле, то есть все то, что, как подсказывают эмоции, должно было бы остаться в моей памяти. Это папины ботинки. Они выпали, когда я забрасывал мешки в контейнер – пара элегантных кожаных коричневых ботинок; была ужасная, типично английская погода, шел дождь, и вот они лежали передо мной на блестящем от дождя тротуаре в Дэвенпорте, папины коричневые ботинки, только его ног в них уже не было.

Я представляю, как он стоит под дождем с черным мусорным мешком в руках и пытается подавить в себе рыдания, этот вернувшийся на родину аристократ. Он двадцать лет не видел отца, и чувствуется, что за их отношениями скрывалось что-то большее, что-то, с чем он хотел бы покончить. И что, возможно, он приехал в Таиланд не только ради серфинга.

– Они были почти не ношеные. Дорогая обувь, вне всяких сомнений, и я уже был готов оставить их себе, но ведь я никогда бы их не надел.

– Каждый должен стоптать собственные башмаки! – говорит Мартин и смеется. Потом опускает на глаза сидевшие на лбу солнцезащитные очки. – Мне вроде как пора; жаль твоего отца, все это очень печально, но я записан на массаж. – Он ждал удобного момента, чтобы уйти, и неуклюже машет всем рукой, направляясь к своему скутеру. Слышно, как он газует и въезжает на холм, направляясь в сторону города.

Филипп возвращается к реальности: к пляжу, террасе ресторана, к утру, которое пригревает все ощутимее, превращаясь в очередной знойно-влажный осенний день. Он обмахивается меню и прикрывает рот ладонью.

− Ветер все-таки поднимается, – говорит он с улыбкой.

Шесть половинок

Он хорошо помнит то время, когда сам сидел за партой. Когда ему давали с собой в школу пластмассовый контейнер, в котором лежали три разрезанных пополам бутерброда с печеночным паштетом, шесть половинок; когда он делал то, что велит учитель; когда в мире существовал порядок; помнит придорожные канавы, в которых журчит бегущая вода, яблочное повидло по пятницам, вишневые деревья, осторожно подставляющие белые соцветия свободному дуновению ветра напротив директорских окон, и, о да, то, как бежится босиком по этому белоснежному ковру. Он помнит тот день, когда учитель математики не рассчитал силу, ударив его по кисти, и сломал ему указательный палец. Палец сросся неправильно, и зимой крайняя фаланга, та, где ноготь, бывает, все еще ноет, напоминая о временах, когда он был школьником. Он уже не помнит, чем заслужил этот удар, но совершенно уверен в том, что чем-то заслужил.