Темная волна. Лучшее 2

Юле ничего не оставалось, как присоединиться к обществу, потянувшемуся к погосту. Вдруг нехорошее предчувствие кольнуло сердце, снова захотелось быть где угодно, но не здесь, – пусть даже вернуться домой, в Орловскую губернию, к разорившемуся отцу и чахнувшей матери. Она руками прикрыла округлый живот, осмотрелась, выискивая Юру. Супруг стоял рядом с графиней, закутанной, несмотря на жару, в черную кашемировую шаль.

– Готовиться начинают за месяц, дети ловят и убивают мух, складывают их в гробики, затем гробики несут на кладбище с причитаниями и плачем, хоронят за оградой.

– Как самоубийц, – промурлыкала графиня.

– Это древний обряд, проводы осени и душ предков. Обычно шуточный, у нас в Терентьевке принял трагические нотки. – Юра состроил грустную мину. – А все аборигены со своей Кровавой Марией.

– Кровавой Марией? – Тягучий и сладкий голос графини напоминал мед, гречишный, темный, на который особенно приятно садиться мухам, ползавшим до того губам покойника.

Юля даже всплеснула руками: ну откуда такие мысли?

Сегодня она была сама не своя. Все потому, что впервые выступала хозяйкой усадьбы и боялась допустить оплошность, услышать, как за спиной шепчутся о мезальянсе и батюшкиных карточных долгах. Юля глубоко вдохнула, стараясь успокоиться и привести мысли в порядок.

– Похороны закончатся, и мы отправимся смотреть лабиринт, посмотрим и Марию.

– Да вы, Юрий Андреевич, интриган, злодей. Вам только усов и маски не хватает.

Юра рассмеялся, повернулся к Юле. Она вымученно улыбнулась. Он протянул руку. Юля подошла, Юра крепко сжал ее ладонь. Сразу полегчало, и день не казался уже таким скверным.

Похоронная процессия приблизилась к погосту, бабы, продолжая голосить, опускали гробики в заранее вырытые могилки.

– При матушке гробы не в землю зарывали, а топили в реке и протоках, клали в гробики камни и осколки зеркала.

– Камни, понятно, чтобы не всплывали, а зеркала зачем? – На лице графини был неподдельный интерес.

Юля так и видела, как по возвращении в столицу Ильяна Павловна царит в салоне, рассказывая про диковатые провинциальные нравы.

– Что-то там с душами связано, не помню точно. Извините.

Юра выпустил руку Юли из своей и направился к стенавшим бабам.

– У вас замечательный супруг, – обратилась графиня к Юле, – и он вас очень любит, я вам завидую.

Юля не знала, что ответить, ее не учили светским беседам.

– Спасибо, – она снова вымученно улыбнулась.

– И не страшно вам? – Из голоса Ильяны Павловны исчезла сладость.

Юля посмотрела по сторонам: чудесный сентябрьский день – осколок бабьего лета, река искрится в солнечных лучах, гости беседуют о старых обрядах, тихо поскрипывают лодки у берега. Отчего страшному быть?

– В таком юном возрасте и уже мать. – Из уст графини, которой самой едва исполнилось двадцать, странно было слышать такие речи. – А нам с Петрушей Господь детей не дал.

– Мне очень жаль.

– Спасибо, – сказала графиня, но посмотрела на Юлю так, словно та больше нуждалась в сочувствии. Были в ее фиалковых глазах холодная печаль и злоба.

– Надо же, они так зеркала и кладут, – сказал Юра, вернувшись к гостям. В одной руке он держал гробик, в другой – крышку.

Гости подходили, заглядывали внутрь, дамы морщились, мужчины пожимали плечами: дикость, варварство.

– Язычество какое-то, – пробормотал в усы купец Вахрушин, нахмурив брови.

– Язычество, – повторил отец Сергий задумчиво, и как-то странно посмотрел на Юлю.

Многозначительно, как сказала бы ее мать. Священник был еще молод, высок и хорош собой. В Юлином родном городке служил милый старичок отец Паисий. Юле всегда казалось, что именно таким священникам и надлежит быть, с печатью аскезы и лучистыми морщинками.

Отец Сергий смущал ее своим глубоким голосом и темными большими глазами. Не могла она себе представить, как поверить ему сокровенные мысли. Это ее и мучило, и ранило. Отец Сергий, кажется, понимал ее смущение. Но чувство вины угнетало Юлю, и пригласить отца Сергия была ее идея. Как же она не подумала, что такое приглашение может быть принято за насмешку. Юля в сотый раз за день мысленно обругала себя дурочкой и улыбнулась батюшке, стараясь вложить в улыбку всю приветливость, которая у нее еще осталась.

В гробик Юля смотреть не хотела, но заглянула, чтобы не расстраивать супруга и еще больше не оконфузиться перед обществом, показав себя трусихой. Внутри лежали десятки мух, мертвых и еще живых, трепыхавших смятыми, сломанными крыльями. Некоторым дети оторвали крылья и теперь насекомые судорожно дергали лапками. Среди мух лежали крошечные осколки зеркал.

К горлу подступила тошнота, как на первых месяцах беременности, когда Юля часами лежала без движения, в ожидании, что беспокойство в желудке пройдет. Она даже не заметила, что общество собирается продолжить прогулку, пока супруг нежно не взял ее под руку, чтобы помочь сесть в лодку.

* * *