Темнотвари

От этого его нижняя челюсть ударилась о верхнюю с такой силой, что передние зубы выбило под корень. Не то, чтоб он мог отвечать мне во весь голос – для этого его язык слишком сильно сгнил, – но он был способен рычать и плеваться. Но теперь и это развлечение ему не светило, хотя в его горле всё ещё раздавались хрипы, а стоны прорывались через нос, когда он плакал от моих стихов, которые тем меньше приходились ему по нутру, чем более становились искусно сложенными и ясными. Пока я произносил стихи, Лауви следил, чтоб мертвец находился от меня на таком расстоянии, чтобы всё слышать: ведь он, разумеется, улепётывал от моих велений, как побитая собака, и двигался с неудобной быстротой, ибо, как я уже описывал, его ноги могли сильно вытягиваться. Мертвец бежал от меня, нигде не останавливаясь, разве только чтоб поднять камень, ком земли или тёплый овечий навоз, которыми он тотчас целился мне в голову, а я бежал следом за ним, произнося стихи настолько громко, насколько позволяла мне одышка, а Лауви бежал по тропке и пытался перебежать ему путь или заманить на бездорожье, которое затруднило бы ему передвижение. В конце концов нам удалось загнать его в болото, а там в трясину, столь глубокую, что он погрузился в неё до пупа. И тут мне удалось явить его разлагающимся глазам картину того сонмища бесов, которые попа́дали на землю, когда Люцифер был низринут с высших небес. А число им (они есть неуёмное зло в поисках, к чему бы прилепиться) как пылинкам, сверкающим в солнечном луче, или как каплям, падающим на землю при ливне, что идёт девять дней без перерыва. И я утешал его тем, что среди них не его место. Я описал ему, как небесные сферы тянутся от луны: три в ряд вверх от неё и три в ряд вниз. В этих сферах живут воздушные духи, они наделены многими качествами, и добрыми, и дурными, но всё равно опасны людям, если вселятся в них, и предназначены лишь для хорошо подготовленных знатоков – меня и Лауви. При этих словах ходячий труп заметался, как бирюк в капкане, заскрёб по рыхлому мху и попытался вытянуть себя из трясины, но тщетно. Я продолжил, и перешёл к его собственной участи: рассказал, что выходцы из могилы – это тела умерших, которые при жизни ссорились с людьми, и что на телах таких ругателей как бы гостеприимно распахнуты двери, через которые может вползти внутрь сам дьявол. Что он с радостью и делает – и после этого берёт на себя командование этим телом, погоняет помершего в хвост и в гриву, словно жестокий наездник – лошадь, да только здесь седлом служит злое сердце, и в нём-то и сидит проклятый всадник, вонзая шпоры в истлевшие лёгкие. Когда я таким образом разоблачил князя тьмы, измывающегося над телом пасторского сына, тот как будто сдулся. Тело обездвижело, руки повисли вдоль боков, скованный трясиной, он свесился вперёд, словно пьяный всадник, задремавший в седле, слипшиеся волосы шевелились от вечернего ветерка. И в таком положении он начал коченеть – как труп, которым он, в сущности, и должен был быть. На всю местность пала мёртвая тишина, лёгкое дуновение ветерка касалось щеки, и я думал, что эта скачка дьявола, оседлавшего мертвеца, подошла к концу. И так продолжалось долго. А потом рот мёртвого тела сам собой раскрылся, и с того места, где стоял, я увидел, что травка-жирянка, росшая там на кочке, повторила его движение, чашечка её цветка раскрылась, издав лёгкое чавканье, и выпустила комара, которого поглотила прежде, в ту самую минуту, когда мир притих. Комар пролежал в пищеварительном соке достаточно недолго и смог подняться на крыло – и с отвратительным зудением влетел прямиком в рот мертвеца. Тут с того сошло всё оцепенение. В образе комара дьявол вновь вселился в него. Мертвец вырвался из трясины с чудовищным воем и пустился наутёк, к горе, а мы за ним. Но всё-таки из-за того, что во время моего заклятия он прочно сидел в болоте, сейчас его силы ослабли настолько, что Лауви обогнал его и преградил ему путь до того, как он успел полностью юркнуть в расщелину. Тут Лауви схватил его за «ходилки» и потянул со всей силы, а покойник, наполовину залезший в расщелину, сопротивлялся и мёртвой хваткой держался за корень или что там подвернулось ему под руку. Было ясно: нечистый бес стремится туда, где ему лучше всего: в преисподнюю. Тут я вновь принялся читать и велел ему отпустить душу пасторского сына, и пусть его судит Господь на небесах, и лишь тогда ему можно будет беспрепятственно спуститься вниз на те пятнадцать уровней, отделяющих мир людей от жаркой преисподней чертей. Тогда он вовсе прекратил трепыхаться, и тем самым наше дело было сделано. Мы вытащили труп из дыры, отряхнули от грязи его лицо, и, хотя оно и было всё изъедено червями и исцарапано, как было сказано выше, на нём лежала печать того умиротворения, которая появляется, если как следует и по-настоящему умереть. Мы понесли паренька к пасторской усадьбе. Пастор с супругой восклицаниями и лобзаниями отблагодарили нас за то, что мы закляли ту бесовщину, что угнездилась в душе их мальчика. Нам с Лауви выплатили обещанное вознаграждение, которое было не слишком велико, когда мы поделили его меж собой, но более чем достаточно, если учитывать славу, которую мы добыли себе этим свершением. Мы не стали принимать пищу на самом хуторе – ведь были уже сыты по горло нахождением вблизи смердящего трупа, – а взяли провиант с собой и поспешили с нашей палаткой к горе. То был самый длинный день в году, последняя наша совместная ночь с Лауви, и она сулила хороший поэтический экстаз. А завтра я поеду на юг, к Сигге и Паульми Гвюдмюнду, нашему первенцу. Я ощущал собственное величие, так как думал о лаврах, которые принесёт мне слава убийцы злобного призрака, – о славе, которая, как я надеялся, в будущем вознесёт меня на самую вершину почёта, откуда я буду обозревать мир и считать его своим собственным игровым полем. Но стоит мне подумать ту мысль, как меня вырывает из забытья резкий окрик: