Темные алтари

Написано было по-английски, но странное звучание имен вдруг откликнулось в нем до боли глубоким невнятным спазмом; словно дрожь, пробежавшая от ног по всему телу, словно предчувствие ветра, которое порой охватывало его в тихом предрассветном сумраке.

Стефани шагнула вперед. Неловко наклонилась. Положила на плиту цветы.

И так и застыла, склоненная.

Безмолвная.

У мужчин перехватило горло.

Наконец Арчи положил руку ей на плечо. Стефани вздрогнула. Медленно выпрямилась.

Он взглянул на изможденное лицо Джимми.

Не Джимми — Димитриса!

…Земля, воды, суровые завоеванные берега и благодатные равнины — повсюду веками умирали люди, и мы постоянно топчем их ведомые и неведомые могилы, словно бы взятые в плен своим временем и торжеством человеческого бессмертия. И лишь, вероятно, избранникам понятен смысл неумолимой мимолетности нашего земного бытия, разгадка тайны которого незаметно возвращает человека к его истокам.

Если рождение от нас не зависит, то лишь от нас, Ахиллеас, старый дружище, оплодотворивший своим семенем и своими костями мертвый белый шельф Флоридского побережья, лишь от нас зависит, как мы проживем отпущенные нам годы.

«Интересно, неужели Ахиллеас не пожелал, чтобы его похоронили на старой родине среди зеленых оливковых рощ?» — подумал он, но спрашивать не стал.

— Он хотел, чтобы его похоронили здесь, на этом берегу, — словно отвечая на его немой вопрос, проговорила Стефани. — Тут, где будут лежать наши дети, и дети наших детей, и их внуки!

Он молча кивнул.

«On this coast our roots will stay!»[7]

Он не любил высказанные вслух мысли. Боялся, что звук слов, всегда окрашенный неповторимой интонацией говорящих, убьет заключенный в них творческий дух, глубокий и необозримый, как само созидание.

Солнце чуть притушило свой платиновый блеск, но оставалось все таким же яростно-неподвижным, оно словно приклеилось к синеве, и под его огромной линзой по всему горизонту от Ки-Уэста на юге до Сент-Джордж Айленда на севере и невидимого мексиканского берега, напротив, где небо сливалось с водой, накалялась и постепенно взбухала тонкая медная проволочка — предвестница тлеющего заката.

С той же почтительной торжественностью они покидали кладбище — впереди он и Стефани, которую Арчи осторожно поддерживал под локоть, сзади Жюль с круглыми от любопытства глазами, Бэд и Джимми.

Он не знал, куда они теперь направятся, но подчинялся безропотно, понимая, что должен увидеть то, что не успел ему показать Ахиллеас; точно так же он, наверное, останавливался бы перед многими мраморными плитами, отметившими его пути через все меридианы мира.

Они уже выходили на дорогу, когда к их машинам подлетел и тут же бесшумно замер длинный черный лимузин. Зеленые кудри пальм скользнули по его блестящему корпусу. Из машины выскочил молодой человек с розовым от избытка здоровья лицом, в черном костюме и черной рубашке с крахмальным белым воротничком, впившимся в покрасневшую кожу мускулистой шеи.

— Я не знал! — молодой человек виновато развел руками. — Очень сожалею. Как только мне сказали, я тут же приехал.

Арчи понимающе кивнул. Стефани взглянула на часы.

— Наш молодой священник отец Андрикос! — представила она вновь прибывшего.

— Слышал, слышал! — явно волнуясь, сказал священник и сам представился: — Отец Энди!

— Отец Андрикос! — кротко, но с непонятным упорством повторила Стефани, и он вспомнил, что Ахиллеас тоже называл своих земляков только их греческими именами, как это сейчас делает его вдова.

Священник покорно опустил голову.

А он снова — в который раз за столько лет и столько встреч с людьми и созданным им самим миром — подумал о странном, неожиданном воздействии сильных характеров, которые всегда притягивали его как магнит и чье неотразимое обаяние он стремился разгадать — для того хотя бы, чтобы постичь свою собственную, до сих пор не утоленную, беспокойную сущность. Познать, наконец, самого себя, истерзанного человеческим несовершенством, без которого — он ясно это сознавал — исчезли бы все его страсти, падения, разочарования и непобедимое возвышение (стремление всей его жизни), напоминавшее миражную, ослепительно белую вершину, розовую на заре, нежно-сиреневую на закате, наполнившую смыслом вечнозеленые джунгли его юных и зрелых лет.

Все опять расселись по машинам. Арчи и Джимми, дождавшись, когда мимо проедет лимузин священника, поехали за ним. Сначала повернули на восток, солнце передвинулось к задним стеклам, потом оно освещало их то слева, то справа — машины мчались по тихим извилистым улочкам, повторявшим очертания лагуны. С обеих сторон мелькали одноэтажные коттеджи, снаружи обшитые выкрашенным в белое деревом, с навесами из гофрированной жести и мелкими сетками на дверях и окнах; веранд не было, как почти всюду на юге, но зато было много цветов. На приятном для глаз, но надоедливо-ровном плюше газонов, захлестнувшем почти всю страну, пышные клумбы с необычайно яркими экзотическими цветами производили настолько поразительное впечатление, что он провожал их удивленным взглядом.