Темные проемы. Тайные дела

Мадам А. придвинула ногой стул, набросила на него платье, чей низкий лиф небрежно повис на спинке.

– Почему бы вам не поцеловать его? – спросила она, слегка насмехаясь.

Опустившись на колени у подножия стула, я понял, что мои губы – практически на одном уровне с краем сиденья. Отказаться было еще глупее, чем подчиниться. Я опустил лицо и прижался губами к ткани. Мадам А., возможно, смеялась надо мной, но меня теперь не волновало ее присутствие. Несоизмеримо больше мои мысли были заняты той, другой, чьего тела эта ткань касалась.

Когда я поднял глаза, мадам А. стояла на другом стуле – их в комнате было всего два, оба изначально стояли по углам, тяжелые, темные и допотопные. В руках она сжимала рискованно короткое платье из черного бархата. В этот раз она ничего не сказала, и я уже сам, без дозволения, бросился к ней и прижал чудесную ткань к лицу.

– Луна, – пробормотала мадам А., указывая на бледное атласное платье на полу. – И ночь – тоже. – Она качнула черным бархатным драпом из стороны в сторону. Он точно так же восхитительно пах. Я вцепился в ткань, желая удержать на месте – и та мигом безвольно опала мне на руки.

Мадам А. одним прыжком соскочила со стула, точно проворный лепрекон.

– Вам нравятся наряды моей приемной дочери?

– Они… прекрасны.

– У Хризотемиды великолепный вкус, – весьма будничным тоном заявила старуха. Я все еще вдыхал аромат бархата. – Вам стоит увидеть ее нижнее белье, – добавила она, как бы подтверждая свое заявление.

Подойдя к сундуку слева от занавешенного окна, старуха подняла незапертую крышку.

– Подойдите, – прохрипела она, по-волчьи втянув воздух.

Большой сундук ломился от мягкого нижнего белья разных цветов. Хранилось оно, в отличие от платьев, в полнейшем беспорядке – все перепутанное, свалявшееся.

Наверное, я просто стоял и смотрел. И тот же самый запах, гипнотизируя, поднимался из недр сундука.

– Снимите свой голубой пиджак, – сказала мадам А. почти торжественно. – Закатайте свои голубые рукава – и окунитесь в эти белые объятия.

Без вопросов я сделал то, что она сказала.

– Заройтесь в них лицом.

Вряд ли я нуждался в инструктаже. Запах был опьяняющим сам по себе.

– Любите все это. Рвите, терзайте, обладайте, – увещевала мадам А.

Осмелюсь сказать, все это проделал, насколько смог. Определенно прошло много времени.

В конце концов меня, изнеможенного, забило крупной дрожью. Все-таки я только что покинул перегретую комнату. Мышцы мои одеревенели от стояния на коленях, и не менее одеревеневшим ощущался мой разум. Я с трудом поднялся на ноги, чтобы спасти свою куртку. Возвращая на место рукава рубашки, я осознал, что волосы на предплечьях встали дыбом – будто даже сделавшись колючее, острее.

– Ну же! – взвизгнула мадам А., явно ожидая от меня какого-то шага. И я закрыл сундук.

– А в этом ящике – безделушки, – прошипела старуха, оттягивая вырез платья.

Я покачал головой. Я слишком устал и уже не улавливал тот чудесный запах. Когда человека лихорадит, обоняние притупляется.

И в этот момент я впервые по-настоящему обратил внимание на ту картину, что висела над широкой кроватью. Несмотря на плохое освещение, она казалась знакомой. Я подошел к ней и, поставив одно колено на кровать, подался полотну навстречу. Все сомнения тут же развеялись. Это было нарисовано мной.

Но два нюанса показались мне особенно странными. Хоть я и был совершенно уверен, что картина – моих рук дело (талант мой, может, и небогат, но стиль – узнаваем), я не мог вспомнить, чтобы когда-либо писал ее, и в ней были образы, которые я никак не мог добавить в композицию. Художники на излете лет порой забывают свои собственные работы, но я был (и остаюсь) уверен, что в моем случае этого никогда не могло произойти. Мои картины не из тех, которые художник может забыть. Хуже всего было то, что фигура в центре, которую я мог бы изобразить лишь в виде ангела, каким-то образом стала больше похожа на шута. Трудно сказать почему, но, глядя на нее, я не мог это не ощущать.

Лихорадка перешла в тошноту – как частенько бывает. Не хватало еще, чтобы меня стошнило прямо на пол – я и так показал себя безмерно жалким.

– Совершенно верно, – процедила мадам А., глядя на картину бездумными бусинами глаз. Она говорила так, словно меня не было в комнате. – Никакой вы не художник – вам бы полы в харчевне драть или газеты разносить, да? Она висит здесь, потому что у моей дорогой Хризотемиды нет времени на картины… времени нет совсем…

Было бы абсурдно и недостойно спорить. Я также не мог быть уверен, что эта женщина ясно представляла себе, кто я такой.

– Благодарю вас, мадам, – сказал я, – за то, что приняли меня. Не смею отягощать вас более.

– Сувенир! – взвизгнула она. – Хотя бы оставьте мне сувенир! – Я увидел, что в руке она сжимает большие и тяжелые портняжные ножницы, поблескивающие серебром. Но увы – мне совсем не хотелось и пряди волос оставлять на хранение мадам А.