Тень

Пока Николай Петрович читал приговор, Пугачев смотрел по сторонам и крестился на церкви. Собравшиеся люди глядели молча. Никто не кричал, не плакал, над площадью повисла тишина. Казалось, люди понимали значимость момента. Николай Петрович прочитал последнее слово и замолчал. Он кивнул палачу по имени Мирон, известному в городе своей ловкостью. Никто лучше Мирона не умел пороть людей, говорили, что он умеет делать это так искусно, что однажды запорол до смерти осужденного за двадцать ударов, хотя обычно для смерти требовалось не меньше ста. Николай Петрович с удовлетворением смотрел, как Мирон приближается к осужденному. Пугачев же повернулся к зрителям и сказал: «Прости меня, народ православный».

Николай Петрович поморщился от пошлости этих слов. Но ничего. Сейчас Пугачев запоет по-другому. И вдруг случилось странное: Мирон, которого Николай Петрович так уважал и в котором не сомневался, отрубил осужденному голову. Вот он – стоит прямо посреди эшафота и держит за волосы пугачевскую голову. Никакой длинной экзекуции, никаких страданий, ничего, на что надеялся и чего так ждал Николай Петрович. Страшным голосом закричал он на палача: «Чего стоишь, ноги-руки ему руби!»

Это было страшное унижение. Да еще на глазах у всего города. Нет, Николай Петрович такой обиды ему не забудет и не простит. И вечером, когда Мирон пойдет из кабака домой, один из «архаровцев» Николая Петровича воткнет ему в ухо шило. Тело потом замуруют в стене строящегося дома на Ордынке. Потому что никто не смеет ослушаться обер-полицмейстера Москвы. Если же кто-то рискнет, то никто и никогда больше не отыщет его тело.

Обычно героев утром будит яркий солнечный свет, пробивающийся в комнату из-за неплотно задернутой занавески. Или крик петуха, или шум города. В Подмосковии не светило солнце и не водились петухи, а скромная церковь, в которой обустроил свое жилище Фомич, находилась слишком далеко от центра города, чтобы сюда доносился хоть какой-нибудь шум.

Степа проснулся из-за того, что на него кто-то пристально смотрел. Царевна Хутулун стояла над постелью Степы и весело на него глядела. Вокруг нее шумно суетился Фомич.

– Царевна, не ваше это дело, я бы сам справился, ну зачем вы себя утруждаете.

Царевна обернулась к нему. Лицо ее, на котором только что играла озорная улыбка, неожиданно теперь стало серьезным и строгим. Степа не первый раз видел, как странно и иногда даже резко реагировали жители Подмосковия на Фомича, и ему было очень любопытно узнать причину.

– Может, и справился бы, хотя я не уверена, – холодно сказала царевна. – Но проверять времени у нас нет. Степан, вставайте.

Степа не ожидал, что у его пробуждения будет столько зрителей – позади Хутулун он заметил две фигуры охранников в старомодной военной форме. На них были зелено-красные кафтаны, перехваченные поперек груди красной лентой, короткие штаны, чулки и черные башмаки, начищенные до блеска, а на головах – высокие гренадерские шапки. Долгий опыт работы в полиции приучил Степу обращать особое внимание на людей с оружием, и слова царевны застали его в ту минуту, когда он пристально рассматривал двух солдат. По бокам у них болтались широкие сабли, а за спиной у каждого было закинуто по автомату. Эта деталь Степу особенно впечатлила – автоматы были явно не XVIII века.