Тень Галена

На это мой учитель лишь смеялся им в ответ и уверенно заявлял, что в скором будущем, именно благодаря ему и его универсальному, как он подчеркивал, уму, пытающемуся синтезировать точное с приблизительным, а наблюдение с размышлением — медицина навсегда преобразится и станет научной системой. Безошибочной и верной. Подчиненной строгим доказательствам, как и те математические теоремы, о которых они ему толкуют.

А вот сами математика и оптика прекрасно обойдутся и без его, Галена, великого напряжения сил.

Тут уж в ответ ему громко и безудержно смеялись все ученые мужи Мусейона до единого. Что, впрочем, совершенно не задевало Галена и он, помахав им с видом, словно говорил «ну-ну, смейтесь, идиоты», невозмутимо продолжал свою работу.

Память может подводить меня, но сердце — никогда. Последним в тот день мы посмотрели, а вернее будет сказать послушали, чарующие звуки гидравлоса[37] — водяного органа, ставшего, как я потом узнал, весьма популярным по всей империи. Иметь его стало признаком благородства манер и увлечений при дворах состоятельной публики.

Очередное творение Герона, гидравлос словно был гением создателя материализован из того царства идей, о котором писал в своих трудах Платон. Волшебные звуки его возносили душу в чертоги абстрактных идеалов.

Впрочем, мое сравнение и упоминание Платона Галену совершенно не понравились, он нашел их лишенными изящества и смысла, попросив до поры оставить рассуждения и не посягать на платонизм, в котором я прямо сейчас решительно ничего не смыслю.

Я не обиделся на моего горячего друга и не стал спорить. О чем совершенно с тех пор не жалею, ведь именно благодаря скромному благоразумию моей сдержанности мы насладились бесподобной музыкой. А ее универсальный язык споров не вызвал и был признан прекрасным единогласно.

***

Как-то раз я застал Галена фильтрующим воду через хитрую систему небольших, аккуратно сшитых ситечек. Он увидел меня и кивнул, задумчивый, напряженный и непривычно молчаливый.

Какое-то время я наблюдал за его странными, похожими на загадочный ритуал действиями. Он перекладывал ткани так и эдак, проливая через них воду, журчащую о дно глиняных горшков. Вокруг бегала пара старых плешивых псов, привлечённых оставленной кем-то свиной костью.

— В Александрии я видел, как некоторые египетские крестьяне фильтруют и охлаждают свою воду — неспешно начал Гален, не прерывая своих упражнений. — Грязную, нильскую воду. Предварительно нагрев, они переливают ее в глиняные сосуды сквозь тонкое ситечко, как я сейчас, чтобы вся грязь и личинки остались сверху. Даже столь маленькие, что наш глаз совсем не может различить их — как ни щурься. Потом эти горшки привязывают к воротам или чему-то подобному, чтобы вывесить против ветра на ночь. Так вода остынет. А утром, еще до восхода солнца, крестьяне ставят их на прохладную землю и обкладывают весь кувшин листьями латука, или винограда, чтобы сохранить этот холод.

Гален снова надолго замолчал. Вода булькала, переливаясь между горшками.

— А сейчас, Квинт, прости — мне бросили вызов гвинейские черви. Хотя этот болван и, похоже, вся Александрия думают, что его прокляли боги и сделать уже ничего нельзя. Ну а я? Я хочу доказать им обратное!

С последними словами, произнесенными несколько напыщенно, Гален отвернулся от меня и продолжил свои таинственные действия. Время от времени он хмыкал, покусывал стило и что-то записывал на лежащем рядом папирусном свитке.

***

Как-то раз, на утренних занятиях, Гален подошел ко мне и пригласил вечером, когда солнце начнет опускаться к морю, встретиться с ним у Фаросского маяка. На все мои расспросы о том как мы попадем туда, куда допускают лишь специальную группу рабов, день и ночь таскающих на вершину дрова — он лишь таинственно улыбался и хранил необычное для себя молчание.

По окончании занятий в Мусейоне, я вышел в сторону маяка — путь предстоял не близкий. По дороге мне хотелось зайти перекусить в одной из многочисленных таверн на Канопском проспекте.

Маяк — огромный, величественный — один из главных символов Александрии, а кто-то поговаривал, что и одно из чудес Света — виднелся впереди. Его массивная фигура делилась на три части, раскинувшиеся на необъятной, уходящей далеко в море каменной платформе.

Нижняя — самая большая и широкая часть, была похожа на гигантский дом, в сотню шагов длиной, испещрённый окнами в строгом геометрическом порядке. Уровнем выше расположилось основание поменьше. Но таким оно казалось лишь снизу и издалека — будучи рядом, едва ли хватило бы и двух десятков человек, чтобы обхватить его раскинутыми руками.