Читаем Тень Галена полностью

— Три тысячи — выкрикнул мой учитель.

Еще не стих его голос, как я уже услышал новую цену Марциана: Пять тысяч!

— Семь тысяч!

— Десять!

Ошеломленная толпа и возглавлявший аукцион распорядитель с удивлением смотрели на безумцев, готовых выложить годовое жалование средней руки чиновника за куст какой-то корицы.

— Пятнадцать тысяч! — крикнул Гален. Я видел, что несмотря на окружающий мороз, от волнения на его лбу выступили капли пота.

— С учетом тридцати за грифона, в моем сундуке только двадцать тысяч сестерциев — шепнул он мне. Неоткуда взять больше, если вдруг потребуется. Да и кто мог предположить, что вылезет этот безумец и решит разорить меня?

Семнадцать тысяч! — проскрипел Марциан. Теперь он был уже совсем близко.

— Проклятие, он точно знает, что я работаю над териаком! Пара мальчишек следят за мной — не иначе как по его наущению — прошипел Гален.

— Двадцать тысяч — уверенным тоном постарался выкрикнуть Гален свою последнюю сумму, но давно зная его я видел — он здорово волновался.

— Двадцать. Пять. Тысяч. Сестерциев!

Марциан произносил каждое слово отдельно, словно пытаясь заранее обозначить проигрыш своего противника в этой безумной гонке заоблачных цен. Для Галена же каждое его слово, должно быть, звучало так, будто Марциан забивал гвозди в крышку гроба его мечты о работе над териаком. По меньшей мере, ее пришлось бы теперь на долгие месяцы отложить. Гален стоял и разочарованно молчал.

— Продано почтенному за двадцать пять тысяч — услышал я безразличный голос распорядителя.

Сегодня его ждала хорошая премия. Многие вещи уходили куда дороже их истинной стоимости. Горшок с корицей быстро поднесли надменно улыбавшемуся Марциану. Старик бережно взял его морщинистыми, старческими руками и прижал к своей узкой груди. Наверное, не было такой цены, какую не был бы готов отдать этот наживший несметные состояния на лечении сенаторов врач, чтобы унизить Галена. Ну а срыв планов молодого, талантливого конкурента, работавшего над улучшением формулы териака, носил для Марциана и другой, более практический смысл.

***

Ближе к весне, когда мы ужинали у Боэта, в триклиний вбежал один из рабов бывшего консула. Он был взволнован и долго извинялся, что так беспардонно прервал наш вечер.

— Господин, в атриуме сидит некий Марилл. Он представился автором пантомим для римских амфитеатров и разыскивает Галена. Говорит, дело срочное. Умоляет! Что ему передать?

Выйдя в атриум, мы втроем застали средних лет мужчину. Одетый в пестрые одежды человека, не чуждого искусству, с тонкими чертами лица, в тот миг он представлял собой жалкое зрелище. Весь в слезах, не подобающих мужчине и, тем более, на публике, его облик вызывал жалость. Мужчина упал на колени и протянул руки. Глаза его блестели от отчаяния.

Мой сын… — простонал он.

— Что стряслось? Он ранен? Откуда ты знаешь меня? — засыпал несчастного вопросами Гален.

Совсем скоро мы уже быстро шагали по улице.

— Мой сын, он выступает по моим постановкам! Ему всего шестнадцатый год пошел — он мим. Совсем еще мальчишка! — сбивчиво рассказывал Марилл.

— На тренировке с другими юношами в гимнасии при термах он повредился. Недели уже две назад, кажется. На груди выскочила какая-то шишка, сначала была багровой, а потом пожелтела. Мы в термах ее лечили, окуривали, как посоветовали жрецы — стало только хуже. А теперь он лежит в бреду, лихорадит. Совсем плохо ему, не встает даже — взволнованно бормотал несчастный отец.

— Я полжизни на дом копил. Ну, решил, не судьба значит — побежал по самым дорогим врачевателям. Ничего не жалко — лишь бы моего мальчика спасли. Друзья эдила, с которым мы по театральным делам знакомы, Марциана мне посоветовали — я сразу к нему. Посулил любые деньги, лишь бы только помог. Он посмотрел — головой покачал, созвал знакомых своих.

— Что сказал? Какой диагноз? — за строгим медицинским интересом взволнованного Галена я даже не расслышал привычной ненависти к давнему сопернику.

— Там их с десяток собралось. Все посмотрели, пощупали что-то, руку к груди и так и эдак прикладывали. Бедный мой сынок — Марциан всхлипнул.

— Ну, ну, соберись! Что они сказали?

— Сказали, что до конца недели ему не дожить. Умрет. Готовься, сказали, трубачей звать да хоронить мальчишку своего — Марциан вертел головой, глаза его влажно блестели. С трудом он держался, чтобы окончательно не разрыдаться.

— К сути, к сути! Какой диагноз поставили? — Гален крепко схватил пантомимиста за плечи и слегка встряхнул, приводя в чувство.

Марилл вздрогнул.

— Сказали сердце у него смещено вправо. Уплотнение, которое мы в термах лечили, нагноило кость под шишкой — грудину, кажется. Вырезать, говорят, нельзя — заденут какую-то пленку, или слово какое-то такое мудреное у них там…

— Мембрану. Плевральную мембрану — быстро сообразил Гален. — Если задеть ее — пациент перестанет дышать и быстро умрет. Я много раз видел ее, вскрывая животных. Повредить — раз плюнуть, не заметишь даже.

— Да-да, наверное, пожал плечами Марилл.

Мы размашисто шагали по римским улочкам.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище
Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище

Настоящее издание посвящено малоизученной теме – истории Строгановского Императорского художественно-промышленного училища в период с 1896 по 1917 г. и его последнему директору – академику Н.В. Глобе, эмигрировавшему из советской России в 1925 г. В сборник вошли статьи отечественных и зарубежных исследователей, рассматривающие личность Н. Глобы в широком контексте художественной жизни предреволюционной и послереволюционной России, а также русской эмиграции. Большинство материалов, архивных документов и фактов представлено и проанализировано впервые.Для искусствоведов, художников, преподавателей и историков отечественной культуры, для широкого круга читателей.

Георгий Фёдорович Коваленко , Коллектив авторов , Мария Терентьевна Майстровская , Протоиерей Николай Чернокрак , Сергей Николаевич Федунов , Татьяна Леонидовна Астраханцева , Юрий Ростиславович Савельев

Биографии и Мемуары / Прочее / Изобразительное искусство, фотография / Документальное
Николай II
Николай II

«Я начал читать… Это был шок: вся чудовищная ночь 17 июля, расстрел, двухдневная возня с трупами были обстоятельно и бесстрастно изложены… Апокалипсис, записанный очевидцем! Документ не был подписан, но одна из машинописных копий была выправлена от руки. И в конце документа (также от руки) был приписан страшный адрес – место могилы, где после расстрела были тайно захоронены трупы Царской Семьи…»Уникальное художественно-историческое исследование жизни последнего русского царя основано на редких, ранее не публиковавшихся архивных документах. В книгу вошли отрывки из дневников Николая и членов его семьи, переписка царя и царицы, доклады министров и военачальников, дипломатическая почта и донесения разведки. Последние месяцы жизни царской семьи и обстоятельства ее гибели расписаны по дням, а ночь убийства – почти поминутно. Досконально прослежены судьбы участников трагедии: родственников царя, его свиты, тех, кто отдал приказ об убийстве, и непосредственных исполнителей.

А Ф Кони , Марк Ферро , Сергей Львович Фирсов , Эдвард Радзинский , Эдвард Станиславович Радзинский , Элизабет Хереш

Биографии и Мемуары / Публицистика / История / Проза / Историческая проза
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное
100 знаменитых анархистов и революционеров
100 знаменитых анархистов и революционеров

«Благими намерениями вымощена дорога в ад» – эта фраза всплывает, когда задумываешься о судьбах пламенных революционеров. Их жизненный путь поучителен, ведь революции очень часто «пожирают своих детей», а постреволюционная действительность далеко не всегда соответствует предреволюционным мечтаниям. В этой книге представлены биографии 100 знаменитых революционеров и анархистов начиная с XVII столетия и заканчивая ныне здравствующими. Это гении и злодеи, авантюристы и романтики революции, великие идеологи, сформировавшие духовный облик нашего мира, пацифисты, исключавшие насилие над человеком даже во имя мнимой свободы, диктаторы, террористы… Они все хотели создать новый мир и нового человека. Но… «революцию готовят идеалисты, делают фанатики, а плодами ее пользуются негодяи», – сказал Бисмарк. История не раз подтверждала верность этого афоризма.

Виктор Анатольевич Савченко

Биографии и Мемуары / Документальное