Читаем Тень Галена полностью

Не ясно было, кому именно Гален велит, но засуетились, кажется, все. Боэт шепнул что-то сопровождавшему его крепкому рабу и тот быстро побежал в направлении лестницы. Топот его ног, в спешке перескакивающих через ступеньки, гулко отдавался вдалеке, пока не затих на улице.

Я с тревогой взглянул на Галена. Обстоятельства складывались самым неблагоприятным образом. На кону было его имя, старательно созданное за последние два года. В случае провала, мечтам Галена пришел бы конец, а ему самому угрожало забвение и дальнейшая жизнь в роли римского врача. Хорошего. Одного из сотен других. И провал этот, казалось, был неизбежен.

***

В термах собралось множество людей. Патриции и плебеи, врачи и магистраты, случайные зеваки и коллеги Марилла по театру — собралось, наверное, с полсотни сопровождающих. Перед лицом невиданного зрелища множество людей не пугали ни высокая температура, ни влажная духота кальдария.

Вскроют живого человека! Представляете? Сейчас он будет пилить его кости. Грудь будет вскрыта! — слышал я со всех сторон возбужденно перешептывающихся зрителей.

В прилипшей к телу тунике я стоял рядом со столом. Под вниманием множества глаз я с трудом сдерживался, чтобы не поежиться. Одно дело вскрывать обезьяну, но сейчас-то речь о живом человеке! В центре Рима. Завтра весь город будет знать о том, что здесь произошло.

— Квинт. Вспомни Пергам. Ты будешь ассистировать мне — данный несколько часов назад приказ Галена не подлежал обсуждению. В этот миг мы вновь должны были поработать вместе. Мне, к счастью, была уготована совсем небольшая роль. Держать рану, да подавать хирургу все, что он назовет. Но даже так, мои руки возбужденно тряслись.

Юноша был намертво привязан к столу множеством веревок. В зубы ему дали плотно скрученную ткань, чтобы несчастный не откусил себе язык, когда боль неминуемо превзойдет все пределы человеческой выносливости.

Впервые Гален оперировал без тоги. Как и я, он был одет лишь в легкую темную тунику, чтобы насквозь мокрая она все же не просвечивала. На столике рядом лежало множество железных и бронзовых инструментов. С десяток разных порошков, пузырьков и притирок, а также катетеры для отвода жидкостей из полостей тела. Я слышал из уроков Галена, что их изобрел еще Эразистрат. Искусно изготовленные из пера птицы, они блестели в свете солнца, косо падающего через боковые окна под потолком кальдария.

Недавно рассвело. Солнце быстро поднималось и нагревало воздух. Рабы под термами без устали жгли дрова, растапливая гипокаустерий до предела, как им было велено. В первых рядах этой толпы наблюдателей стояли магистраты и Марциан. В роли неофициального, но признанного лидера медицинского мира Рима он публично указывал всем на безумность предприятия Галена и невежество по части анатомии.

— Умножая страдания, не улучшаешь жизни людей. Этот пергамский безумец хочет прославиться? Пусть! Задуманное им — невозможно. Всякий опытный врач знает это. Самонадеянность, тщеславие и отрицание предела врачебных возможностей — вот ошибки этого юнца — Марциан презрительно фыркал.

Множество врачей вокруг поддерживали его.

— Признаю, он не лишен некоторого таланта, но безрассудством своим перечёркивает любые намеки на достоинства. Жаль, что этот день начнется с созерцания смерти несчастного юноши, но такова уж воля богов — скрипел и распалялся Марциан, пытаясь привлечь на свою сторону и мнения магистратов.

Я услышал, как окружающие зацыкали на него, призывая помолчать. Гален же вовсе не обращал никакого внимания на происходящее. Целиком погруженный в мысли о предстоящем, он сосредоточенно готовил инструменты, раскладывая их в одном ему известном порядке.

Сын Марилла дышал еще тяжелее. Смертельная болезнь, усугубляясь жаром кальдария, заставляла его органы работать в темпах выше задуманных природой норм. И одна лишь юность давала им эту невероятную выносливость. Ждать дольше было нельзя. Каждая минута отдаляла нас от шансов на успешный исход.

Даже совершенно здоровые люди начинали ощущать утомление от назойливого жара.

Гален поправил ткань между зубов пациента. Концы были крепко связаны за затылком, чтобы ему не удалось выплюнуть ее или проглотить. Взявшись за скальпель, он на миг остановился, посмотрел мне в глаза и улыбнулся.

— Давай попробуем, Квинт.

Итак, операция, на благополучный исход которой никто не надеялся, началась.

Страшный крик сотряс термы, напугав перешептывающуюся толпу. Юноша, грудную клетку которого Гален сейчас заживо вскрывал, испытывая нечеловеческие мучения выгибался и орал. Лишь ткань в его зубах уменьшала силу этих криков, иначе все присутствующие несомненно оказались бы оглушены. Тугие веревки выполняли отведенную им роль без нареканий. Даже в самых страшных конвульсиях пациент оставался недвижим. В лицо мне брызнула кровь из поврежденного сосуда. Не задев глаза, она вместе со стекающим с лица потом впиталась в тунику.

Гален быстро работал инструментами. Вот он иссек ребра с одной стороны, на миг приоткрыв зияющую черноту тех мест тела, в которые по замыслу богов свет проникать не должен.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище
Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище

Настоящее издание посвящено малоизученной теме – истории Строгановского Императорского художественно-промышленного училища в период с 1896 по 1917 г. и его последнему директору – академику Н.В. Глобе, эмигрировавшему из советской России в 1925 г. В сборник вошли статьи отечественных и зарубежных исследователей, рассматривающие личность Н. Глобы в широком контексте художественной жизни предреволюционной и послереволюционной России, а также русской эмиграции. Большинство материалов, архивных документов и фактов представлено и проанализировано впервые.Для искусствоведов, художников, преподавателей и историков отечественной культуры, для широкого круга читателей.

Георгий Фёдорович Коваленко , Коллектив авторов , Мария Терентьевна Майстровская , Протоиерей Николай Чернокрак , Сергей Николаевич Федунов , Татьяна Леонидовна Астраханцева , Юрий Ростиславович Савельев

Биографии и Мемуары / Прочее / Изобразительное искусство, фотография / Документальное
Николай II
Николай II

«Я начал читать… Это был шок: вся чудовищная ночь 17 июля, расстрел, двухдневная возня с трупами были обстоятельно и бесстрастно изложены… Апокалипсис, записанный очевидцем! Документ не был подписан, но одна из машинописных копий была выправлена от руки. И в конце документа (также от руки) был приписан страшный адрес – место могилы, где после расстрела были тайно захоронены трупы Царской Семьи…»Уникальное художественно-историческое исследование жизни последнего русского царя основано на редких, ранее не публиковавшихся архивных документах. В книгу вошли отрывки из дневников Николая и членов его семьи, переписка царя и царицы, доклады министров и военачальников, дипломатическая почта и донесения разведки. Последние месяцы жизни царской семьи и обстоятельства ее гибели расписаны по дням, а ночь убийства – почти поминутно. Досконально прослежены судьбы участников трагедии: родственников царя, его свиты, тех, кто отдал приказ об убийстве, и непосредственных исполнителей.

А Ф Кони , Марк Ферро , Сергей Львович Фирсов , Эдвард Радзинский , Эдвард Станиславович Радзинский , Элизабет Хереш

Биографии и Мемуары / Публицистика / История / Проза / Историческая проза
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное
100 знаменитых анархистов и революционеров
100 знаменитых анархистов и революционеров

«Благими намерениями вымощена дорога в ад» – эта фраза всплывает, когда задумываешься о судьбах пламенных революционеров. Их жизненный путь поучителен, ведь революции очень часто «пожирают своих детей», а постреволюционная действительность далеко не всегда соответствует предреволюционным мечтаниям. В этой книге представлены биографии 100 знаменитых революционеров и анархистов начиная с XVII столетия и заканчивая ныне здравствующими. Это гении и злодеи, авантюристы и романтики революции, великие идеологи, сформировавшие духовный облик нашего мира, пацифисты, исключавшие насилие над человеком даже во имя мнимой свободы, диктаторы, террористы… Они все хотели создать новый мир и нового человека. Но… «революцию готовят идеалисты, делают фанатики, а плодами ее пользуются негодяи», – сказал Бисмарк. История не раз подтверждала верность этого афоризма.

Виктор Анатольевич Савченко

Биографии и Мемуары / Документальное