Тень Голема

С утра отец Феона был в седле низкорослого и крепкого ногайского бахмата[66]. Стоимость такого жеребца на конюшенном рынке у Зацепы начиналась с восьми рублей[67]. Цена, неподъемная для нищего монаха. Коня прислали из конюшен князя Василия Куракина, назначенного главным воеводой русских войск, собранных для защиты столицы. Понятно, что сделано это было не за красивые глаза. Пусть и временно, но Феона опять был при службе, при том деле, которое знал, вероятно, много лучше, чем догматы православного богословия или свод монашеских правил. Обладая богатым опытом прошлых лет, он в тот момент, возможно, лучше многих в осажденной Москве понимал, что в ратном труде не существует пустяков, которыми возможно пренебречь. Старое правило войны гласило, что прежде чем разбить армию противника, необходимо разбить его замыслы. А для этого их надо было знать.

Полдня монах осматривал скрытные «слухи» крепостной стены Белого города. На десяти верстах таких потайных комнат имелось весьма изрядное число. Наконец остался последний пролет от Покровки до Яузы, который к тому же был самым длинным. Одних только глухих башен – пять штук, и в каждой «слух» со «слухачом», добросовестно вникавшим в откровенные разговоры людей за стеной, даже не подозревавших об этом.

Неспешно двигаясь вдоль крепостной стены, с которой давно облупленная побелка хлопьями падала за землю, обнажая мощную каменную основу с добротной кладкой большемерного кирпича, отец Феона который раз невольно засмотрелся на это циклопическое сооружение. Мало того что она была выше стены Китай-города и, подобно Кремлевской, была увенчана зубцами с «ласточкиными хвостами», а ее бойницы навесного боя находились не только на парапетах башен, а были оборудованы по всей стене, так ее поверхность еще имела хорошо заметную глазу наклонность внутрь, что превращало штурм города, даже при наличии осадной артиллерии, в весьма хлопотное и опасное занятие для любой армии мира.

На подъезде к Яузским воротам Феона неожиданно встретил небольшой отряд Прозоровского, возвращавшийся с очередной конной вылазки откуда-то из района Толмачей и Выгона. Сам князь, раненный в голову и наспех перевязанный чей-то неумелой рукой, сиял как начищенный ефимок.

– Славная была травля! – весело сообщил он Феоне после приветствия. – Хорошо черкасов потрепали! Нам, правда, тоже досталось.

Улыбаясь, князь указал пальцем на окровавленный тюрбан на своей голове:

– Леонтию вот руку черти прострелили. Еще двоих слегка саблями посекли!

Феона огорченно покачал головой:

– С такой резвостью, князь, не дожить тебе до седин в бороде. Вот, ей-богу, не стоило тебе лишний раз судьбу испытывать!

Прозоровский, смеясь, поравнялся с Феоной и, свесившись со своего аргамака[68], крепко обнял старого друга и учителя.

– Пустое, дядя Гриша! В том весь смысл – умереть молодым, но как можно позже! Кстати, намедни видел сынов твоих, Гришку с Афонькой. Они сейчас в Замоскворечье сотниками в передовом полку у князя Катырева-Ростовского. Не хочешь повидаться?

Лицо отца Феоны вмиг посуровело. Он нахмурил брови и, чтобы скрыть нахлынувшие чувства, отвернулся. Не дождавшись ответа, Прозоровский только озадаченно пожал плечами.

– Не знаю, какая кошка пробежала между вами, – произнес он, смущенно почесывая бороду, – пытать не буду. Захочешь – сам расскажешь.

Он хотел еще что-то добавить, но передумал, досадливо хмыкнув себе под нос.

– Ладно. Поедем мы. Ты приходи к нам повечерять, дядя Гриша? Маша рада будет. Ваньку, первенца моего, покажу! Придешь?

– Посмотрим, – уклончиво ответил Феона, но тут же улыбнулся и поспешно добавил: – А за приглашение спаси Христос!

Кони разъехались. Отряд Прозоровского тихим шагом направился через Васильевский луг в сторону Ильинских ворот Китай-города, где у князя в самом начале Ипатской улицы[69] имелся большой двор и каменные хоромы.

– Семен, – крикнул вдогонку Феона, – а ты куда Афанасия моего услал? Что-то давно его не было!

Прозоровский обернулся и успокоительно махнул рукой:

– Не волнуйся, дядя Гриша, скоро увидишь. Дело у него важное. Даст Бог, через день-другой объявится.