Тень и Коготь

Ответа не последовало. Храня молчание, двое преторианцев (две пары рук – что четыре порхающих воробья) поймали наших дестрие и повели прочь. Как же эти животные, терпеливо бредущие сами не зная куда, покорно вытянув массивные головы вслед тонкому кожаному ремешку, были похожи на нас! По-моему, вот такие минуты покорности и составляют девять десятых всей нашей жизни.

Пленители вывели нас из зарослей на покатый лужок, в скором времени сменившийся газоном. Статуя шла за нами, а по пути к ней присоединялись другие изваяния подобного рода – огромные, не похожие одно на другое, невыразимо прекрасные, и вскоре их стало не менее дюжины. Я спросил Иону, кто таковы схватившие нас солдаты и куда нас ведут, однако он не ответил, а меня в награду за любопытство придушили едва не до смерти.

Насколько я мог судить, броня покрывала солдат с головы до ног, однако безукоризненная полировка сообщала металлу иллюзорную мягкость, пластичность жидкости, основательно тревожащую глаз, и вдобавок на расстоянии в пару-тройку шагов совершенно сливалась с травой и небом. Пройдя по газону около полулиги, мы вошли в рощу цветущих слив, и украшенные гребнями шлемы с полукруглыми наплечниками зарябили белым и розовым.

Здесь мы пошли по дорожке, змеей изгибавшейся из стороны в сторону, а едва приготовились выйти из рощи, нас с Ионой грубо оттолкнули назад. Позади пронзительно заскрежетал щебень: следовавшие за нами статуи тоже остановились как вкопанные (мне показалось, что предостерег их один из солдат, издав нечто наподобие беззвучного крика). Разумеется, я тут же сощурился, стараясь разглядеть, что происходит впереди, за множеством слив в цвету.

За деревьями простиралась аллея куда шире той, которой шли мы, – садовая дорожка, превращенная в великолепный променад, вымощенная белым камнем, окаймленная по обе стороны мраморными балюстрадами. Вдоль променада шествовала крайне пестрая, многоликая компания. Большинство шли пешком, но кое-кто ехал на самых разных животных: один погонял косматого арктотера, другой оседлал холку гигантского ленивца зеленее травы газона… Едва эта группа прошла мимо, за нею следом появились другие. Еще не успев разглядеть их лиц, я заметил в одной из компаний человека, возвышавшегося над остальными по меньшей мере на три кубита, даже ссутулившись и низко склонив голову. В другом я мгновением позже узнал доктора Талоса, шагавшего вперед, выпятив грудь и гордо задрав к небу нос. Следом за ним, совсем рядом, шла моя дорогая Доркас, в эту минуту особенно, как никогда похожая на всеми забытое дитя из неких высших сфер. Рядом, в легких, трепещущих на ветру одеяниях, сверкая множеством украшений, под изящным зонтиком, ехала в дамском седле на спине крохотного дженнета Иолента, а позади всех троих, терпеливо катя перед собою тележку с имуществом, которого не сумел взять на плечи, возвышался тот, кто бросился мне в глаза первым – великан Бальдандерс.

Как ни больно мне было смотреть на них, идущих мимо, не имея возможности даже окликнуть их, дать знать о себе, для Ионы это, должно быть, оказалось настоящей пыткой. Почти поравнявшись с нами, Иолента повернула в нашу сторону голову. В тот миг мне показалось, будто она чует его влечение, подобно тому, как некие нечистые духи, обитающие в горах, якобы чуют запахи мяса, брошенного для них в огонь, но, несомненно, на самом деле ее привлекла всего-навсего красота цветущих деревьев. Видя это, Иона шумно вздохнул, но первый же слог ее имени, сорвавшийся с его губ, был прерван глухим ударом, повергшим Иону к моим ногам. Сейчас, стоило только извлечь из недр памяти всю эту сцену, лязг его железной ладони о щебень вспомнился мне не менее ярко, чем ароматы цветущих слив.

После того как все труппы актеров скрылись из виду, двое преторианцев подхватили бедного Иону и понесли на руках. Тащили они его легко, словно ребенка, но в то время я отнес это только на счет их силы. Перейдя променад, которым следовали актеры, мы углубились в живую изгородь из розовых кустов выше человеческого роста, сплошь усеянных белыми цветами огромной величины.

В кустах гнездилось множество птиц, а дальше, за изгородью, начинались сады. Взявшись описывать их, мне оставалось бы только прибегнуть к безумному, перемежающемуся заиканием красноречию Гефора. Казалось, каждый холмик, каждое дерево, каждый цветок расположен согласно замыслу некоего непревзойденного мастера (позже мне стало известно, что то был Отец Инире) так, чтобы у зрителя захватывало дух; куда ни взгляни, у наблюдающего сразу же создается впечатление, будто он – в самом центре, будто все, что он видит, обращено к нему, однако, пройдя хоть сотню шагов, хоть целую лигу, он вновь обнаруживает себя в центре всего вокруг, и каждая открывающаяся взору картина словно бы заключает в себе некую не выразимую иными средствами истину, подобную тем самым не поддающимся описанию прозрениям, что порой осеняют анахоретов-пустынников.