Тень и Коготь

– Как-то мне непонятно, – заговорил я, когда сказание подошло к концу, – отчего ученый книжник, увидев черные паруса, тут же решил, будто его сын погиб. Конечно, корабль, присылаемый великаном, тоже был оснащен черными парусами, но ведь прибывал он только раз в год, а в том году уже приходил.

– Я знаю, – откликнулся Иона.

Настолько безучастного тона я от него прежде не слышал.

– То есть тебе известен ответ на этот вопрос?

На это Иона не ответил ни слова. Какое-то время мы оба молчали. Я держал в руках заложенную указательным пальцем книгу в коричневом переплете (так живо напоминавшую о Текле и о проведенных с ней вечерах), Иона же прислонился спиной к холодной стене подземной темницы, а руки его – одна из металла, другая из плоти и крови – повисли вдоль туловища, будто он позабыл о них.

В конце концов молчание нарушил тоненький голосок:

– Должно быть, это очень старая сказка.

То была девочка, помогшая мне поднять панель потолка. Не на шутку тревожась об Ионе, поначалу я разозлился на столь бесцеремонное вмешательство в наш разговор, однако Иона негромко пробормотал:

– Да, очень и очень старая, а герой сказал отцу своему, царю, что, потерпев поражение, вернется в Афины под черными парусами.

Не знаю, что могло значить его замечание, – возможно, это был попросту бред, однако едва ли не последние слова, услышанные мной от Ионы, заслуживают того, чтоб поместить их здесь, вместе с волшебной сказкой, послужившей для них поводом.

Некоторое время мы с девочкой всеми силами старались вытянуть из него еще хоть пару слов, но нет, Иона упорно молчал, и наконец мы от него отступились. Я просидел рядом с ним весь остаток дня, а около стражи спустя к нам присоединился Гефор (чей невеликий кладезь мудрости заключенные, надо думать, исчерпали очень и очень быстро). Пришлось мне поговорить с Ломером и Никаретой, и они подыскали Гефору спальное место на противоположном краю подземелья.

Что бы кто ни говорил, все мы порой страдаем от нарушения сна. В действительности некоторые практически вовсе не спят, а кое-кто из спящих подолгу клянется, будто это вовсе не так. Некоторых тревожат неотвязные кошмары, а немногочисленным счастливчикам часто видятся сны самого приятного свойства. Некоторые также говорят, что одно время спали сквернее некуда, но после «выздоровели», будто бодрствование – какой-то недуг (хотя, может статься, так оно и есть).

Со мной дело в том, что я обыкновенно сплю, не видя запоминающихся снов (хотя иногда они меня посещают, и читателям, одолевшим мое повествование до этого места, о том известно), и крайне редко просыпаюсь до наступления утра. Но в эту ночь сон мой настолько отличался от обычного, что я не раз после гадал, стоит ли называть его сном. Возможно, то было некое иное состояние, притворявшееся сном, как альзабо, отведавший человечины, притворяется человеком.

Если все это – следствие причин естественных, я бы отнес происшедшее на счет неудачного сочетания обстоятельств. С малолетства привыкший к тяжелой работе и непосильным нагрузкам, я провел весь тот день в неволе, лишенный того и другого. Сказка из книги в коричневом переплете изрядно поразила мое воображение, подхлестнутое вдобавок самой книгой, и ее связью с Теклой, и осведомленностью, что нахожусь я в стенах той самой Обители Абсолюта, о которой так много от нее слышал. Главное же, по-видимому, состояло в том, что мне не давали покоя тревожные мысли об Ионе и неуклонно нараставшее с течением времени ощущение, будто здесь моему путешествию и конец, будто Тракса мне не достичь никогда, и никогда больше не встретиться с бедной Доркас, и никогда не вернуть к жизни Коготь, и даже не сбыть его с рук… Казалось, сам Предвечный, коему служит владелец Когтя, решил, что мне, видевшему на своем веку так много умерших в неволе, по справедливости надлежит разделить их судьбу.

Итак, уснул я, если можно назвать это сном, всего на минуту. Дальше – падение, и все тело мое свела судорога, инстинктивное оцепенение беспомощной жертвы, сброшенной из окна, с большой высоты. Вскинувшись, сев, я не увидел вокруг ничего, кроме тьмы. Тишину нарушало только дыхание Ионы. Ощупью убедившись, что он все так же, по-прежнему сидит, прислонившись спиной к стене, я лег и снова заснул.

Вернее, попытался заснуть и погрузился в то самое смутное состояние, которого не назвать ни сном, ни бодрствованием. В иное время я счел бы его приятным – но не на сей раз: я сознавал, что сон мне необходим, и сознавал, что не сплю, однако «сознанием» в обычном понимании этого слова подобное состояние быть никак не могло. Услышав негромкие голоса за окном постоялого двора, я каким-то непостижимым образом понял, что вскоре к ним присоединится звон колоколов кампанилы, возвещающих начало нового дня. Тут мои руки и ноги вновь дрогнули, и я вновь, вскинувшись, сел.