Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя

«Дорога, дорога! Я сильно надеюсь на дорогу»[1550], – писал Гоголь Сергею Тимофеевичу Аксакову. Как известно, Николай Васильевич любил путешествия. Дорога служила ему лекарством, дорога стала его образом жизни. Дорога перешла из реальности в литературу. Дорога спасает Хлестакова и Чичикова от неминуемого разоблачения, позора, даже, вероятно, ареста. О дороге как о спасении, об избавлении, мечтает Поприщин: «…дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик…»[1551]

В гоголевское время путешествовали в дилижансе, причем европейские дилижансы отличались от русских. Русские дилижансы известны были удивительной скоростью. Путь от Петербурга до Москвы они проделывали за три дня, всего в шесть раз медленнее современного скоростного поезда. В Европе не знали русской «быстрой езды». Огромная карета, запряженная «высокими, длинными тучными» лошадьми, «которые от рождения своего никогда не бегали даже маленькой рысью»[1552], – вспоминал Антоний Погорельский, которому довелось много путешествовать по Европе. Недальний путь от Флоренции до Рима занимал пару дней. Хуже того, в Италии, например, дилижансы даже в значительных городах отправлялись не каждый день. Гоголю однажды пришлось провести четыре лишних дня во Флоренции, ожидая отправления. На дилижанс продавались билеты, как на поезд. Сама карета была чем-то вроде небольшого вагона. В середине кареты сидели человек по шесть, трое напротив трех. Были места и наверху дилижанса.

Долгое путешествие в тесноте дилижанса было скучным и не слишком удобным. Гоголь как-то опасался, что придется сидеть между двумя толстыми немцами, которые прижмут его с обеих сторон. «Если же мне придется сидеть между дам, то это хуже всего, тогда нельзя будет мне ни облокотиться, ни спать»[1553]. Чопорный XIX век не позволял ни мужчинам, ни дамам вести себя даже в такой обстановке хоть сколько-нибудь свободно. По крайней мере, когда дело касалась столь высоконравственного пассажира, как автор «Выбранных мест из переписки с друзьями».

Долгие путешествия по России и Европе давали возможность наблюдать быт и нравы жителей, сравнивать природу и климат, любоваться пейзажем – родным и близким, экзотическим и удивительным, чужим и надоевшим, постылым. Разумеется, путешествие в России было связано с неудобствами, о которых, должно быть, хорошо известно и современному читателю. Когда Николая Смирнова, мужа Смирновой-Россет, назначили калужским губернатором, жена должна была следовать за ним. Она прежде почти не видела русской провинции или, как она говорила, «Русской Губернии», где «сама природа была другая»[1554]. Дорога запомнилась и ее заграничной прислуге: «…повар Сильвио <…> смотрел с удивлением на шоколадную размазню, которая называлась большая дорога»[1555]. Первым впечатлением Смирновой от Калуги, замечательного, живописно расположенного русского города, была перевернувшаяся на бок карета ее мужа-губернатора[1556]. Тарантас, «пропавший без вести» на одной из почтовых станций, не был явлением исключительным, экстраординарным[1557].

На пути из Петербурга в Москву, из Москвы в родную малороссийскую Васильевку Гоголь долгие дни и даже целые недели мог наблюдать природу центральной России, собственно Великороссии, коренной русской земли. Гоголю эта страна, очевидно, не нравилась. Читатель наверняка вспомнит хотя бы один эпизод гоголевской дорожной поэмы:

«Едва только ушел назад город, как уже пошли писать, по нашему обычаю, чушь и дичь по обеим сторонам дороги: кочки, ельник, низенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск и тому подобный вздор. Попадались вытянутые по снурку деревни, постройкою похожие на старые складенные дрова, покрытые серыми крышами с резными деревянными под ними украшениями в виде висячих шитых узорами утиральников. Несколько мужиков, по обыкновению, зевали, сидя на лавках перед воротами в своих овчинных тулупах. Бабы с толстыми лицами и перевязанными грудями смотрели из верхних окон; из нижних глядел теленок или высовывала слепую морду свою свинья. Словом, виды известные»[1558].

Виды известные… Сказано как об истине, не подлежащей сомнению. Легко и просто Гоголь лишает целую страну красоты и очарования. Но будем справедливы: русская природа долго не считалась достойной искусства художника. Сильвестр Щедрин и Александр Иванов на целые десятилетия покидали Россию, чтобы написать «Лунную ночь в Неаполе», «Веранду, обвитую виноградом» или «Аппиеву дорогу». И даже Иван Шишкин еще в середине шестидесятых писал «Тевтобургский лес» и «Вид в окрестностях Дюссельдорфа».

Настоящий русский пейзаж появляется лишь с рубежа шестидесятых – семидесятых годов XIX века, с «Оттепели» Федора Васильева, с «Лосиного острова» и «Грачей» Алексея Саврасова, с картины «Полдень. В окрестностях Москвы» Ивана Шишкина.