Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя

Италия тридцатых – сороковых годов XIX века – страна небогатая, отсталая в сравнении с Францией, Англией, германскими землями. Чем дальше на юг страны ехал русский путешественник, тем заметнее становилась итальянская бедность: «Места пустынные, совершенно бесплодные начались верст за сорок до Рима. Не видать ни одного дерева. Кое-где торчит скудный кустишко. Зелени нет. Вся земля как будто выжжена. Никакого жилья»[1576], – так Михаил Погодин описывал центральную Италию в марте 1839 года. Не зря Василий Перовский советовал Смирновой-Россет «не делать крюков в Италии», не сворачивать с обычных для путешественников маршрутов («протоптанных дорог»), чтобы «не умереть с голода»[1577]. Но Александре Осиповне хотелось увидеть живописные места, а потому она вынуждена была мириться с дурным столом. Где-то в Тоскане на «станции» она хотела купить молока, но «нечесаная, грязная девка» ответила, что взять неоткуда, потому что «козы – в горах»[1578]. Путешественницы вынуждены были есть в лесу сырые каштаны. Наконец на пути в Пьяченцу «на одной станции» получили хотя бы хлеб и сыр[1579].

Из всего этого не следует, будто Италия погибала от нищеты. Тот же Погодин описал великолепную Пасху в Риме, где изобилие соединялось с изяществом: «…сало, сыр, ветчина являются здесь в таких изящных формах, что загляденье. Плошек, стаканчиков разноцветных видимо-невидимо. Масло оливное сияет в прозрачных сосудах. <…> Окорока все в гирляндах, с лавровыми венками. Сало пирамидами, сыр колоннами и обелисками в цветах и зелени…»[1580] Реальность была, как почти всегда, многоцветна, но Гоголь выбирал в Италии только светлые, праздничные тона, прочие игнорировал. Так влюбленный замечает только достоинства своей возлюбленной.

Русский путешественник, которому довелось провести в Средиземноморье не одну зиму, знает, что холод ощущается там даже сильнее, чем в северной России. Дома, приспособленные к жаркому климату, плохо сохраняют тепло. Холодные дожди на Рождество много хуже наших снегопадов.

«Дождь льет ливмя, нельзя никуда показать носу…»[1581] – жаловался Погодин, заставший раннюю весну в Риме. Четыре года спустя, 16 февраля 1843 года, Языков опишет все страдания русского человека, которому «посчастливилось» провести зиму на берегах Тибра:

«Нынешняя зима в Риме пренегодная – такой, дескать, и старожилы здешние не запомнят; холодно, сыро, мрачно, дожди противные, ветры бурные: на прошлой неделе от излишества вод и ветров вечный Тибр вздулся <…> затопил часть Рима так, что на некоторых улицах устроилось водное сообщение. <…> До сих пор я никогда не видывал таких ливней, какие здесь; представь себе, что бывают целые дни, когда дождь льет, не переставая ни на минуту <…> Небо как тряпка, воздух свищет, вода бьет в окна, по улице река течет, в комнате сумерки!!.»[1582]

И это в Риме, где в то же самое время жил и Гоголь! Но Николай Васильевич тогда не жаловался на промозглую южную зиму, как будто не замечал ненастья. Напротив, уверял мать и сестер, будто в Италии и зимой замечательно тепло.

Нет, в Италии всё прекрасно, как всё прекрасно в Малороссии: «В небе и облаках виден какой-то серебряный блеск. Солнечный свет далее объемлет горизонт. А ночи?.. прекрасны. Звёзды блещут сильнее, нежели у нас, и по виду кажутся больше наших, как планеты. А воздух? – он так чист, что дальние предметы кажутся близкими. О тумане и не слышно»[1583]. В словах об итальянской ночи как будто слышится воспоминание о ночи украинской.

Для Гоголя Италия стала как будто новой Малороссией, родной землей. Зимы теплее, краски ярче, а так – много общего: «Мне кажется, что будто бы я заехал к старинным малороссийским помещикам, – писал Гоголь своему другу по Нежинской гимназии Александру Семеновичу Данилевскому. – Такие же дряхлые двери у домов, со множеством бесполезных дыр, марающие платья мелом; старинные подсвечники и лампы в виде церковных».

Как только началась публикация «Выбранных мест из переписки с друзьями», некоторые читатели заметили эту странную связь итальянофильства Гоголя с его малороссийской идентичностью. Кажется, первым был русский поэт и литературный критик Аполлон Григорьев. Человек с обостренным национальным чувством, он отзывался о письмах Гоголя с неприязнью, с гневом, с возмущением: «…1/3 моего уважения к Гоголю уплыла вслед за двумя томами переписки <…> столь искренне разоблачающей всю неискренность этой чисто хохлацкой натуры…»[1584], – писал Григорьев своему другу, критику Евгению Эдельсону в ноябре 1857 года. А два месяца спустя в письме к Михаилу Погодину Аполлон Григорьев неожиданно бросит: «Чтобы так поэтизировать Италию и жизнь в ней в ущерб нашей, как это делал покойник Гоголь, – надобно иметь эгоистическую и притом хохлацкую душу»[1585].

«Хохол по рождению»

«Хохлацкая душа», «хохлацкая натура»? А какую же еще натуру ожидали найти в Гоголе?