Национальное самосознание поляков было чрезвычайно развито не только в государственных деятелях, профессорах или военных. Даже польские дамы, как могли, служили своей нации. Иван Аксаков считал, что польский патриотизм больше всего поддерживается женщинами и ксёндзами. Вероятно, ксёндзы видели в открытой пропаганде польского национализма свой долг, а женщины просто отличались большей эмоциональностью. Тот же Аксаков, осенью 1855 года (то есть в разгар Крымской войны) побывавший в Киеве и Умани вместе с дружиной московского ополчения, заметил, что польские женщины говорили с ним и другими ополченцами не иначе, как на польском, хотя знали и русский, и французский[757]
. Николай Костомаров, знакомый с множеством поляков, удивлялся, «до какой степени сильно нравственное влияние польской женщины и как энергически умеет она поддерживать и распространять свою народность»[758]. В качестве примера он приводил некоего адвоката Борщова, русского по отцу, но воспитанного матерью-полькой. Этот Борщов был горячим приверженцем всего польского. Но такое же влияние испытывал и Владимир Короленко. Когда он поступил в пансион пани Окрашевской, то начал учить исторические песни Юлиана-Урсина Немцевича, разумеется, на польском. Короленко, правда, не стал поляком, но многие поляки считали его отчасти своим, по крайней мере в Житомире: «Это сын судьи, и его мать полька. Благородный молодой человек». Не избежал «польской агитации» и будущий автор «Кобзаря». В городе Вильно шестнадцатилетний Тарас Шевченко, в то время крепостной человек помещика Павла Энгельгардта, влюбился в полячку Дзюню (Ядвигу) Гусиковскую. Девушка ответила взаимностью, трогательно заботилась о молодом человеке, шила ему рубашки и галстуки, при этом занималась с Тарасом чем-то вроде «национального перевоспитания»: «Коханка Тарасова потребовала от него отречения от родного языка в пользу польской национальности: в разговоре с ним она другого языка не допускала»[759]. Шевченко, с детства любивший рассказы деда о головорезах-гайдамаках, польской «агитации» не поддался. Польский выучил, но поляком не стал.Как же могли служить Российской империи пламенные польские патриоты? Люди не атомы или электроны. Они наделены разумом и свободной волей и вольны не подчиняться историческим закономерностям.
Однако многие поляки готовы были служить России в мирное время, но, как только появлялась надежда на возрождение независимой Польши, лояльность уступала место польскому патриотизму. Аристократ и беспоместный шляхтич, богатейший магнат и мелкий чиновник действовали заодно. Князь Доминик Иероним Радзивилл, камергер русского императорского двора, один из богатейших людей России, хозяин несметных сокровищ Несвижского замка, оставил свою счастливую жизнь, бросил свои богатства, разумеется, конфискованные затем в русскую казну, снарядил на свои деньги уланский полк для армии Наполеона и сам отправился воевать, сражаться за независимость Польши под знаменами Бонапарта[760]
. Бывший камергер умер от ран в 1813 году. Адам Чарноцкий[761], будущий знаменитый ученый, оставил работу в архивах, чтобы стать «под стяги белых орлов» и «служить любимой Отчизне». Он бежит из России в герцогство Варшавское, инсценировав собственную смерть и сменив имя, чтобы замести следы и вступить в корпус маршала Даву.Даже такой расчетливый и эгоистичный человек, как Фаддей Булгарин, перед вторжением Наполеона поступил на службу в армию Наполеона (в корпус маршала Удино) и с оружием в руках воевал против России вплоть до 1814 года. Позже он оправдывался, будто был мобилизован. Но не зря же он родился и вырос в польской шляхетской семье и само имя Фаддей (Тадеуш) получил в честь вождя первого польского восстания против России – Тадеуша Костюшко. Позднее Булгарин убедительно и весьма точно объяснял мотивы своих соотечественников, а возможно, и свои собственные: «Врожденная любовь в поляках к отечеству и народности столь велика, что ни узы привязанности к доброму Царю, ни сама благодарность не удержала их от присоединения к французской армии, когда думали, что это последний шаг к восстановлению отечества»[762]
.