Тень у порога

– Ты бери еще пирожок-то. И Гунару своему захвати. Имя у него, конечно… С военных лет такого не припомню. Он у тебя откуда будет?

«Из преисподней», – так и подмывало меня сказать. К счастью, не дожидаясь моего ответа, старушка продолжила:

– Зато у тебя имя какое! Елена. Как матушка моя. Елена Николаевна Гречихина, царствие ей небесное. Сильная была женщина. Как и ты.

– Я? Ну что вы, совсем нет.

– Не спорь, я же вижу, – старушка хитро прищурилась, разглядывая меня.

Я несколько раз повторила про себя фамилию матери старушки и наконец поняла, что меня смутило. Если верить тому, что разузнал Димка, покойную сестру Антонины Петровны звали Марией Матвеевой. То, что у сестер фамилии разные, легко объяснялось замужеством Ветровой. Сестра же, судя по всему, до замужества не дожила и должна была бы носить фамилию матери. Однако первая была Матвеевой, вторая – Гречихиной. Выходит, отцы у девочек были разные. Что неудивительно, старушка уже упоминала, что с войны ее отец не вернулся.

Антонина Петровна продолжала внимательно на меня смотреть.

– А знаешь что, идем в комнату. – Она поднялась со стула, держась за поясницу.

Я отправила в рот последний кусочек очередного пирога и последовала за ней.

– Вот, – она подошла к кровати и показала на одно из многочисленных фото, висевших на стене, – матушка моя.

Со старого, пожелтевшего снимка на меня смотрела симпатичная женщина с тугим пучком на голове, в темном платье с высоким воротничком. Рядом с ней стояла девочка лет десяти, а на руках у нее сидела еще одна, лет трех. Я сразу догадалась, что на снимке Антонина с сестрой Машей.

– Красавица, а на руках у нее вы?

– Нет, сестра моя, Мария. Я-то подле матери стою. Меня в то лето коротко постригли. Ох, как я переживала, как плакала… Хотя пора хорошая была, счастливая. Помню, для этой фотографии мне платье у соседей брали, у них девчонка на два года младше меня была. Видишь, коротковат подол-то?

– Я бы не заметила.

– А я все помню. И бант Машкин помню. – Тут старушка неожиданно громко расхохоталась. – Волосенки у нее жиденькие были, не в мать. А тогда и вовсе три пера торчало. Думаешь, как мы ей такой огромный бант привязали?

– Не знаю, – растерялась я.

– А никак. Положили на голову для фото и велели тихо сидеть.

– А она?

– Послушалась. Она все понимала, золотым ребенком была Машка. Мать-то целыми днями на работе впахивала, а я вроде няньки. Однажды даже в школу ее брать с собой пришлось. Ох, времена были.

– Вы говорили, ваш отец погиб на войне, – аккуратно начала я.

– Отцы у нас разные. Но от этого она разве менее родная?

– Нет, конечно, – заверила я.

– Кровиночка моя, – всхлипнула Антонина Петровна. – Ангелочек. Жаль, мало пожила на этом свете. Ну ничего, Маруся, скоро свидимся с тобой.

Она достала из кармана домашнего платья голубой носовой платок с синей окантовкой и промокнула выступившие на глаза слезы.

– Давно ее нет с вами? – осторожно спросила я.

– Давно, Леночка, очень давно. Семьдесят лет с тех пор минуло, а в памяти все живо до сих пор… словно вчера все случилось. Никогда меня не отпустит.

Старушка опустилась на кровать, а я присела на венский стул, который стоял рядом, всем своим видом давая понять, что готова послушать ее историю.

– Всю войну я мечтала, что, когда она кончится, отец вернется и будем мы жить настоящей семьей, что народятся у меня братья и сестры и будет нас человек десять, – она грустно ухмыльнулась. – Но не случилось… Матери моей в сорок пятом еще и тридцати не было. Работа была, дом наш был, дочь была, я-то есть, а счастья личного не было. Да и у кого оно могло быть? Мужиков-то в городе в послевоенные годы было не то что сейчас. А тут немцев во двор поселили, сплошь мужики. Большей частью молодые и относительно здоровые.

– В дом Ольховых? – догадалась я.

– Именно, приспособили его под общагу. Мать-то еще до войны в историческом музее работала, образованная была, языки знала. Хотя и немцы не дураки, по-нашему тоже хорошо шпарили. В общем, завязалось у них с одним… Мартином общение. То он к нам на пироги зайдет, вон как ты сегодня. То лампочку вкрутит, то печь почистит… Так Машка на свет и появилась. А тогда не то что за ребенка от немца, за танцы с таким могли осудить, не принято было. Запросто могли с работы уволить или похуже чего. Я сама тогда ребенком была, первый класс только кончила, но что-то понимала. Мне мать сразу, как Мартин заходить к нам стал, велела помалкивать. Я и молчала: ни подружкам в школе, никому ни словечка. А сама тайком мечтала, что будет все-таки у нас семья: большая, дружная, пусть и не с отцом… А уж когда Машка родилась, как я радовалась. Но мать все общение с Мартином прервала, велела дорогу в дом к нам забыть.

– А он?

– А что он? Тоже все понимал. Любил, видать, мамку-то по-настоящему. Портить жизнь не хотел нам. Отступил.

– А как же дочь? – возмутилась я.