Тень жары

Милый Панин, скажу я старому другу, во-первых, "сука порядочная" — это ты… Какое ты имел право присваивать имя Белка какой-то толстомясой французской корове, если оно принадлежит мне по праву? Во-вторых, название сигарет "Мор" по-английски пишется не через "дабл-о". В-третьих, маленькое замечание по поводу прозвища моего бывшего мужа. CATERPILLER, насколько я помню, содержит в себе целый букет симпатичных значений: "гусеница", "кровопийца", "пиявка", "паук", "паразит", "вымогатель", "ростовщик" — для одного человека это слишком роскошный набор качественных характеристик; если даже прозвище Катерпиллер и прилипло в школьные годы к Федору Ивановичу, то не стоило бы тупо следовать в русле документалистики — воображение писателю на то и дано, чтобы его время от времени напрягать.

И потом — отчего бы не назваться своим именем? Зачем придумывать псевдоним? Василий Казаринов — это кто? Наверняка пьянь порядочная, как и сам автор, и тоже катается на горных лыжах…

Впрочем, милый друг Панин, скажу я, это мелочи, камешки на ладони, так сказать; берегись, Панин, сейчас я пульну в твой огород настоящий камень, кирпич: нельзя, милый друг, так торопить и нахлестывать текст — если так нахлестывать, можно слова до смерти загнать; слова не виноваты, и уж тем более они не скаковые лошадки… Вообще этот азартный вид спорта совершенно чужд нашей беллетристической традиции — уж если следовать в русле ассоциативных пассажей, то нам ближе подводное плаванье: стремление уйти от поверхности, погрузиться и плыть в каких-то опасных сумрачных глубинах, их неторопливо осматривать, ощупывать, подолгу растирать в пальцах скользкий донный песок — и при этом совершенно индифферентно относиться к тем ураганам, что баламутят, переворачивают вверх тормашками и разметают в пыль поверхностные слои жизни; словом, милый друг Панин, в своем тексте ты — обычный тривиальный туземец с Огненной Земли.

Занятно — как он отреагирует?

Дверь мне открыл Музыка, сосед Сереги по коммуналке; когда-то он чудесно играл на аккордеоне во дворе… От прежнего Андрюши ничего не осталось; он совершенно выцвел и обветшал. Он молча кивнул в ответ на мое приветствие, повернулся и тяжело, вперевалку зашаркал на кухню.

Панин лежал на необъятных размеров лежанке и внимательно читал книгу в ядовито-зеленом переплете. В углу, на приземистой, неопределенного назначения тумбе сонно бубнил телевизор; в кадре мелькали дореволюционного вида люди с роскошными усами и в мундирах, порхали белоснежные девочки в воздушных платьицах ("ТАК мы жили…" — с горьким сожалением комментировал диктор); прочную, улыбчивую и порхающую жизнь срезали, точно бритвой, жанровые сцены теперешних времен ("ТАК мы живем…" — подсказал диктор; балбес! как будто люди сами не знают — как).

"Возродим Россию вместе!" — проорал в финале ролика телевизор.

– Серега, они нас держат за идиотов!

– Вовсе нет, — отозвался Панин, не отрываясь от чтения. — Россия возродится, тут нет никаких сомнений!

– Панин, ты сошел с ума, — я поискала, куда бы присесть: обстановку милого друга составляли два стула, однако они по совместительству служили гардеробом; я устроилась на огромном сундуке с покатой крышкой.

"Ваш ва-а-а-а-учер… Ваш вы-ы-ы-ы-бор" — сладкоголосо пропел телевизор.

Откуда-то мне этот нежный женский голос был знаком… Вернее, не сам по себе голос, а интонация. Догадавшись — откуда — я выкрикнула:

– Ну, это уже слишком!

Да, именно так; однажды мне случилось присутствовать при сценах телефонной любви; дойдя в половой близости с далеким абонентом до точки, Алка именно так интонировала сладостный оргазм.

– Возродится, возродится… — настаивал Панин. — Я понял это, прочитав чрезвычайно достойную книгу. Глянь…

Это была "История кабаков в России" И. Т. Прыжова. Я слышала об этом фундаментальном труде, но на глаза он мне попался впервые.

– Судя по тому, как мы решительно восстанавливаем кабаки, у нас есть будущее, — Панин поднялся с лежанки, подошел, поцеловал меня в лоб. — Привет, рыжая… Нет, в самом деле, реставрировав в полном объеме кабацкое дело, мы прочно встанем на ноги.

– Ты уже и так стоишь… — я ласково отвела его руку, которая, полежав на плече и осмелев, двинулась на завоевание моей груди. — Панин, милый друг, ты меня не трожь теперь, у меня влюбленность… Тебе не уложить меня на спину, даже если ты накачаешь меня бабоукладочным напитком "Амаретто".

Я рассказала про Ивана Францевича. С минуту Панин молчал, покусывая ноготь.

– Криц? Он ведь был у вас классным руководителем?

Да, жили-были дети под нашим старым добрым небом, и был у них классный руководитель, Иван Францевич Криц, преподаватель математики; он часто приглашал детей к себе в Дом с башенкой, под расписные небеса на потолке.

– На почте была?

Была… Отстояла очередь к третьему окошку, где старикам выдают их пенсионные гроши.

– И что?

Странно, он три месяца не приходил за пенсией.

– Значит, у него завелись деньги, — раздумчиво произнес Панин, пожевывая потухшую сигарету.

Да, завелись, и, судя по всему, очень приличные… Откуда? Не ограбил же он банк — старый, хромой, немощный учитель.