Тень жары

Мама миа, подумала я, глядя на лежанку, сколько же лет я провела в "ложе прессы" с тех пор, как милый друг детства привел меня, тогда десятиклассницу, трогательную и непорочную, в эту комнату и приступил к обязанностям наставника в любовных утехах? Лет десять, наверное, провела — хорошие были времена.

Последние несколько лет, впрочем, гиен пера не было видно в этих стенах — интересно, почему?

– Не навещают соратники по пьянству? — спросила я.

Панин закурил, стряхнул пепел в пустую пивную банку и наморщил нос: да ну их! С ними стало совсем неинтересно; поговорить не о чем, у них к концу дня язык страшно болит, просто не шевелится.

– Язык?

– Где-то я слышал, что в ряду правительственных наград недавно появился еще один орден. Догадываешься — какой?

Откуда? Я и в прежних знаках отличия и доблести ничего не смыслила… Я пожала плечами.

– Орден Почетного Легиона Лизателей Бориной Задницы.

– Выпей… Ты злой, когда трезвый.

Панин цыкнул зубом: нет, завтра надо поработать, а то с деньгами напряженно…

Ах, да, поработать. Извозчиком. А что, нормальная работа — в конце концов она достойней той, от которой к вечеру болит язык.

Панин покосился на журналы, которые я сложила около кровати, в его лице проступила улыбка, настроенческий смысл которой укладывается в суконную формулировку "с чувством глубокого удовлетворения"; "Приятно иметь дело с таким читателем, как ты, — заметил он, — однако ты кое в чем не разобралась".

– Не может быть! — вскинулась я, соскочила с сундука и решительно направилась к "ложу прессы".

Панин прислонился спиной к стене, кивнул: приземляйся! На четвереньках я добралась до милого друга, уселась рядом. Он взял меня за подбородок, развернул лицом к себе.

– Это же сугубо прикладной, служебный текст, понимаешь?

Нет, не понимаю, что значит — служебный? А то и значит, с улыбкой объяснял Панин, что мне нужно было просто отыскать парня, который твоему благоверному не дает спокойно спать… Достаточно было иметь представление о законах жанра; по этим законам я его и вычислил, вернее сказать, сочинил. В реальной жизни он оказался примерно таким, каким выстраивался в тексте, хотя и не совсем… В первом варианте он упаковал моего бывшего мужа в деревянный макинтош.

– Ну, это ты хватил! — возразила я. — Я с Федором Ивановичем недавно по телефону говорила.

– Я же сказал — в первом варианте!

Прежнее выражение азарта в его глазах начало медленно бледнеть и потухать; так тухнут глаза преподавателя, уставшего твердить перед классом, что река Волга впадает в Каспийское море; Панин испустил тяжкий минорный вздох.

– Меня самого такого рода разрешение коллизии не устраивало… Пришлось поехать к Катерпиллеру на дачу — иногда сочинитель должен вторгаться в реальную жизнь.

А-а, знаем-знаем! Жизнь наша — это не более чем тот или иной литературный текст. Или наоборот: пространства реальной жизни и литературы — во всем мире четко разведенные по сторонам — у нас сходятся, пересекаются и прорастают друг в друга… Возможно, в этих соображениях и есть какой-то смысл, однако я не вижу, как мы их можем приложить к ситуации сегодняшнего дня… Сегодняшний день — это даже не Хэммет, это хуже; Хэммет всегда оставался в рамках литературы, немного специфической, но все-таки литературы.

Панин в задумчивости тер ладонью шершавую от щетины щеку — слава богу, я не первый год знаю милого друга: если он вот так в течение двух-трех минут трет щеку, значит, чувствует либо тревогу, либо опасность.

– Рыжая…

Он рассеянно повесил старт реплики в пустоте.

– Что, Серега?

– Ты знаешь, у меня есть ощущение… Неясное, туманное такое, но есть, — Панин обнял Меня, привлек к себе; я не возражала — это был хороший, чистый, дружеский жест. — Есть ощущение, что ты в чем-то повторяешь мой опыт. Ну-ка! — он резко поднялся, потянул меня за собой. — Пошли на кухню, за стол!

В коридоре было слышно, как за дверью Музыки тихо журчит мандолина.

Никак не меньше трех часов он заставлял меня подробнейшим образом излагать события последнего времени; тщательно, с пыточной изощренностью он тащил из меня жилы и вытряхивал все до последней пылинки: детали, реплики, даже промельки каких-то случайных и необязательных теней; время от времени он делал быстрые пометки в блокноте; потом долго сидел, ссутулившись, смотрел в черное слезящееся окно — пока мы заседали, успели опуститься сумерки; ах, до чего хорошие, покойные сумерки природы; флейты голос нежный, поздние катания на велосипеде… Тьфу, черт, при чем тут велосипед?

– Рыжая, — тихо произнес наконец Панин! — А ведь это текст. И признак жанра отчетливо чувствуется… Ну да, статичные картинки, застывшие, обездвиженные персонажи. И обязательно в каждом кадре — реплика.

Он встал, прошелся по кухне, в задумчивости остановился перед холодильником, широко махнул рукой:

– А-а, век воли не видать! — вытащил бутылку "Рояла". — За это надо выпить.

Панин махнул стограммовый стаканчик, я пригубила — скорее, обозначила глоток.

– Давай до дна! — скомандовал Панин. — За это стоит выпить! Ты же, рыжая, сочинитель!

Нет, милый друг, пить я не стану, не хочется.