Тени прошлого. Воспоминания

ствня Божия, которое Соловьев, конечно, понимал хилиастически, в смысле земного царствия Христа, и, без сомнения, не представлял в ясных формах. Но он собирал силы человечества для этого Царствия Божьего, и в этом, по его самосознанию, был весь смысл его жизни.

В нашем разговоре поэтому большое место занял вопрос о «грехе» и «спасении», и в этом отношении Соловьев, как и во многих других случаях, явно обнаруживал наклонность ко взглядам еретическим, нецерковным. Не знаю, верил ли он в вечность загробных мучений, но к спасению относился очень оптимистически. Тут мы тогда сильно расходились. Для меня свободная наклонность человека ко греху представлялась очень грозной. Соловьева же, по-видимому, успокаивала мысль, что к спасению ведет Промысл Божий. Не знаю только, как совместить с этим оптимизмом его страх перед антихристом.

Вопрос же об антихристе озабочивал его уже и тогда. На эту тему наш разговор перешел очень скоро. Соловьев особенно искал, откуда может зародиться антихрист. Я указывал, что порождать его могут сами социальные условия, в которых все сильнее развивается решимость людей устраиваться без Бога, помимо Его указаний, а самостоятельно, по мысли и желанию самого человека. Но Соловьев отвергал это. Он был довольно поверхностно знаком с вопросами экономическо-социальными и не сознавал силы экономических отношений. Возможности социального переворота он, мне кажется, совсем не представлял, считая, что социальные условия жизни пребудут незыблемыми до конца веков. Поэтому он и не допускал развития идеи антихриста из этого источника.

Он развивал ту мысль, что даже и в социализме вырастает значение общества, коллективности, а противоположение Христу, то есть антихрист, может явиться только в личности. Поэтому антихрист зарождается там, где является идея человекобога, естественно упраздняющего Богочеловека. На эту тему он тогда, в 1890 году, писал отчасти и в «Русском обозрении» («Китай и Европа»). Китая он очень боялся. Идею человекобога, говорил он, выдвигает буддизм, ставший национальным верованием Китая. И потому-то Соловьев боялся Дальнего Востока каким-то мистическим страхом. Конечно, дело не в том, чтобы антихрист оказался по племени китайцем или японцем, а в том, что его породят дальневосточные, буддийские влияния. Эти идеи, впоследствии выраженные в «Трех разговорах» («Краткая повесть о пришествии антихриста»), владели Соловьевым уже в 1889–1890 годах.