Теория двух бутербродов, или Рейс Берлин-Коржаполь

– У нас есть специальные платные поля, где мы можем приобрести, – Маркус причмокнул, – ягода красная, с черными точками.

– Клубника? – поправила я.

– Да, клубнику. Насчет яблок моченных… – он не договорил и брезгливо покачал головой.

– Я тоже не люблю их! – подбодрила я Маркуса.

– Я не пробовал. И еще икра. – он снова покосился на рыбу.

– Не может быть! Такой вкуснятины не едите?

– И вон то! – он указал на свекольный салат на другом конце стола.

Нина, невзирая на немецкие причитания, достала маринованные скользкие опята и поставила их в глубокой миске перед Маркусом. Он при виде этого месива даже придвинулся ко мне. Я усмехнулась, протягивая ему кусочек рыбы, которую успела очистить к тому моменту.

– Держи.

Маркус, нехотя, но взял кусок двумя пальцами. Потом понюхал его и, снова поглядев на меня в надежде, что я пошутила, огорченно взял стакан с пивом в другую руку. Сделав краткий выдох, он откусил кусочек рыбы, осторожно его жуя. Издав протяжное урчание, он откусил еще кусок. Дав всем гостям понять, что рыба ему понравилась, Гирш отпил немного пенного напитка.

– Может, попробуешь грибочков? – шепнула ему Нина. – Сама собирала, старалась!

– Нет, – Гирш покачал головой. – не сегодня!

***

После пары галлонов выпитого пива, моря съеденной рыбы и моченных яблок в прикус с сырым луком, Маркус Гирш оживился. Он увлеченно поддерживал Николая, постоянно перебивая его и расспрашивая подробности всяческих историй о деревне.

Я, с любопытством наблюдая за ним, не могла отвести глаз от счастливого Маркуса, которому, по всей видимости, очень нравились байки Николая. Теперь я не чувствовала себя настолько виноватой. Гирш влился в сельскую колею. И уже не выглядит страдальцем!

Глава 18. Дискотека, питкяж и вареники с сюрпризами

К вечеру, когда все присутствующие за праздничным столом жители села были изрядно навеселе, Николай вышел из дома, позвав с собой Маркуса.

Я принялась помогать Нине и Марине прибирать со стола и вышла на улицу, чтобы набрать воды для мытья посуды. Но не дошла до колонки.

Почуяв дымок, я прошла за дом и глянула в сторону речки, простиравшейся неподалеку от забора. Николай и Маркус распалили костер. Я поняла, скоро начнется так называемая «дискотека», и излюбленные всеми местными страшилки и песни не заставят себя долго ждать.

Помыв посуду и прихорошив себя при помощи новой косметики, насколько это было возможно в сочетании с мешковатой мужской одеждой, я, закутавшись в пуховик, покинула дом.

Издали к тому времени уже доносились резвящиеся звуки гармони и напевный свист. Быстро преодолев неблизкое расстояние, я очутилась в нескольких метрах от всего веселья. Вокруг костра на бревнах сидели жители села, переодетые кто в кого.

Николай, звонко присвистывая, напевал частушки на карельском языке под аккомпанемент гармони.

Маркус, к моему удивлению, вовсе не сидел среди них. Он вместе с какой-то девушкой, имени которой я не знала, но уже видела эту девушку раньше за праздничным столом, резво отплясывал на потеху местным нечто похожее на кадриль, но со сдержанным «немецким» акцентом!

Николай надрывал голос, воспроизводя слова, которые казались мне знакомыми, созвучными с русскими, уже давно привычными словами.

Подойдя к бревну, я осторожно протиснулась в круг, не сводя пристального взгляда с Маркуса и его умелой партнерши по танцам.

Николай, увидев меня и мою полыхающую ревность в глазах, перестал играть. Односельчане смолкли и посмотрели на меня.

Маркус, только прекратилась песня, остановился и обернулся. Его увлеченный взгляд отсканировал меня с головы до пят, не пропуская ни единого миллиметра. Я последовала его же примеру, отвечая на столь дерзкий призыв, которого Гирш ни разу мне не давал. Я сделала несколько медленных, но уверенных шагов вперед, намеренно показывая, что готова принять приглашение на танец.

Николай, что-то буркнув про себя, затянул медленную и душевную песню, известную среди большей части москвичей всех возрастов и национальностей. Маркус, пользуясь случаем, подошел ко мне и подал руку. Мы с немцем резво пустились в танец страсти, насколько позволяли нам теплые тулупы и таявший, подобный каше, снег под ногами.

Маркус не отрывал хищного взгляда от моих глаз, которые он мог созерцать целиком благодаря моей запрокинутой в виду маленького роста голове, но упорно молчал, лишь время от времени плотно стискивая зубы и громко выдыхая. Его партизанское молчание означает только одно: Гирш сильно зол на меня. Настолько, что уже не знал, как показать это. Ведь немец был гораздо более сдержан, чем я. Чем все, кто здесь присутствовал. Я осознавала, что люблю Маркуса, причем за его занудство люблю его еще больше. Но не могла переступить через себя, показав свою слабость, хоть и ощущая, что теряю его, неторопливо, но намеренно.

Черствые и холодные движения Маркуса сливались с жаром его глаз, в симбиозе представляя собой смесь, которую я называла любовью. Потому что хотела, чтобы это было именно так.