Теория выигрыша

Пожалуй, Веркиной логики и торговой привычки быстро считать хватало на простой вывод: если не ограничено число благ, то и жажда благ может быть неограниченной. В девяностые начали постреливать, она вполне допускала, что именно из-за этой жажды и стреляют. Дальше от нее требовалось решение, так, на всякий случай: а если и моя база являет собой слишком уж интересную наживку? Что делать будем? Чего требует от нас время, каких решений?

(Мы ведь помним, что она никогда не считала себя сильнее времени).

За этим решением она поехала к Мокеевой, бабе еще более тертой, чем она сама.

– На меня давят, – призналась Мокеева. – Наша задолженность по продовольствию для города огромная, боюсь, вас всех специально банкротят. Ты понимаешь, твои холодильники – это что? Это заложил овощи осенью, а продаешь весной. Считай, по сколько заложил и по сколько продаешь. Твои мандарины, Вероника, это фигня. Мелочь. Зачем им, чтобы мой департамент все это контролировал? Да меня, Вероника, убьют, чтобы я не мешала.

– Убью-у-т, – задумчиво протянула Верка. Это было не очень привычно, раньше убивать могло только государство. Впрочем, Мокеевой она безоговорочно верила и правильно делала: до убийств директоров московских баз, до отрезания ушей (было и такое), до полной дерусификации этой отрасли оставалось немного времени. Мокеева была умная женщина, она могла просчитывать на годы вперед.

– Ты решай, – сказала Мокеева. – Ты с ними или нет. Там очень большие возможности, уж я-то не сирота из дагестанского детского дома, но и я о таком богатстве даже не слышала. Ты можешь сойти за ихнюю, подумай. Но вопрос стоит только так: или ты с ними, или ты уходишь, чтобы не умереть. Никаких, там, «поборюсь», «тихонько отсижусь» быть не может.

– А что вы решили? – спросила Верка.

– Я ухожу.

– А почему?

– Мне столько не надо. Мне надо как сейчас, но как сейчас не получится. Можно или все, или ничего. Бывают и такие ситуации, Вероника.

Верка ехала от Мокеевой в черной «Волге», как много-много лет назад, и думала, что время сильно изменилось. Повзрослело время… Но что же? Все взрослеют, чем оно лучше? Она внимательно прислушивалась к собственным ощущениям: решала, хочет ли иметь все. Она была с собой очень честной, и шофера поразил ее грустный вид в эти минуты. Иногда за окнами мелькали импортные машины, их стало много в последний год, Верка провожала и их задумчивым взглядом. Возможно, только в эту минуту она по-настоящему поняла, что никогда не было никаких ограничений ее возможностям. Она всегда имела то, что хотела. Она даже удивилась на какую-то секунду, потому что слышала о людях, мечтающих об очень простых вещах, но их не имеющих. Она же, Верка, была всемогущей, и единственное, что ей всегда приходилось решать: хочет ли она.

К концу поездки она решила, что не хочет.

О своем выборе она никому и никогда не сказала. Тихо работала, отбиваясь от назойливых приставаний, становящихся все более развязными и зловещими. Пока не поняла: готовят уже окончательную замену. Юридическую. Ну, пусть.

Перед акционированием базы была придумана ерундовая зацепка, связанная с ее пенсионным возрастом. Отбиться можно было одной левой, но она подумала: «Это финишная прямая, в конце уже просматривается тир». И ушла, оставив, впрочем, новым хозяевам некоторые загадки, связанные с ее тихими и небольшими делишками.

«А тетя-то будто готовилась. И не такая уж она бескорыстная, чего ломалась, спрашивается?» – немного удивленно сказал по-аварски один из них.

Поразительно, что эти слова полностью совпали с другими, сказанными по-русски в мэрии по поводу Мокеевой.

27

Они сидят на кухне, пьют чай.

Мать так наворачивает бутерброды с колбасой, словно не из Переделкина вернулась, а с голодного края.

«Была бы она помоложе, я бы решила, что она наркоманит» – наклонив голову к левому плечу, думает Лидия.

– Короче, настроение ужасное, надо что-то делать, ты меня знаешь, я должна действовать. Что, думаю, моя доча одна мается? Я еще крепкая женщина, зачем я буду садиться на шею своему ребенку? Я и в более трудные времена выживала, ты не помнишь, как мы голодали, когда я только устроилась в магазин продавщицей, тебя деть было некуда, я тебя сажала в мешки с картошкой…

– Мама, ты обещала рассказать не об этом.

– Да-да, извини! Меня просто распирает. Короче, стала я вспоминать своих влиятельных знакомых: кто, думаю? И позвонила одному старому дружку – антиквару, миллионеру, я тебе про него рассказывала. Оказывается, он давно умер. Ой! – Мать так вскрикивает, что Лидия вздрагивает. – Представляешь, его убили! Застрелили еще давным-давно! В лихие девяностые! – Мокрые кусочки колбасы вылетают изо рта. – За его драгоценности! Половина коллекции пропала, а там были такие камни! Ну, ты видела мой рубин, у него, разумеется, были не меньше.

– Мама, ты успокойся.