Теория выигрыша

Рожденный в блокадном Ленинграде Борис Калаутов выбрал, как ему казалось, самую далекую от жестокого двадцатого века профессию – перевод с санскрита. Уж такая это была древность, такие забавные, наивные, милые воззрения, что даже Библия по сравнению с ними выглядела научным журналом. Были у Калаутова претензии к этой книге и к ее богу: индийские боги, по крайней мере, не провозглашали всеобщее добро, а значит, не несли никакой ответственности за то, что произошло с семьей Калаутова. А эта книга была ответственна за все, в том числе, за последние тысячелетия, залитые кровью.

Решив обойти библейскую историю стороной, он выбрал далекий санскрит. И вот, пожалуйста – ирония судьбы!

На третьем курсе, когда началась специализация, он столкнулся со своими врагами нос к носу.

Они тоже решили обойти Библию – с другой стороны – миновать ненавистного Авраама и найти предков там, где Калаутов искал свободу от политики: в древней Индии.

Тогда-то студенту Калаутову и пришла в голову идея написать роман о бесконечном круговращении и невозможности выйти из этого круга. Ну правда, что за издевательство? Пошел мальчик в самую заповедную страну – не трогайте меня, ради бога! – и нашел там мальчик фашистов, от которых бежал, и теперь переводит с языка, который, оказывается, принадлежит их предкам.

В этом он увидел руку судьбы. Сколько ни прячься, а придет время выяснить, какая сила сделала его сиротой, какое наваждение оправдало эту нечеловеческую жестокость, что это вообще было? Ведь аналогов не знала мировая история – в этом Калаутов был уверен. По убеждениям он был демократ, и когда появилась многопартийность, стал голосовать за СПС, что было невиданным делом для людей его возраста, но вот разговоры на тему «Сталин и фашизм: знак равенства» приводили его в ярость. Да как они смеют?! Потом он остывал, даже смеялся над собой: «сталинист недобитый», потом говорил себе: «Это они от неграмотности, исключительно от неграмотности». Сравнение коммунизма с фашизмом казалось ему чудовищным неуважением к коммунизму и чудовищным неуважением к фашизму, как бы чудовищно это ни звучало.

Коммунизм был красивым учением, одна из вариаций которого однажды победит – так считал Калаутов. Мир должен быть справедливым, и пока одни жируют, другие не должны умирать от голода. Он даже не видел, о чем тут спорить, настолько ему это казалось разумным. Последователи коммунизма наломали много дров и принесли в мир много зла. Это печально, но это самая распространенная ситуация на свете. Христианская церковь жгла еретиков и уничтожила цивилизации Южной Америки: тоже во имя благой цели. Все это было очень по-человечески. Как работные дома в Англии, разрушение Константинополя крестоносцами и даже зверства Ивана Грозного. Колхозы тоже укладывались в эту логическую цепочку.

Все во имя человека, все во благо человека.

Как мы его понимаем, это благо.

Но уничтожение народов в концлагерях не укладывалось в человеческие цепи заблуждений. Вот это хладнокровное уничтожение – вот этот лозунг о том, что одни будут жить, а другие не будут. Никогда не будут, ни при каких обстоятельствах, ни после надевания фригийского колпака, ни после отсидки на Колыме – никогда – от этого веяло истинным злом. Преисподней.

Человек может быть жестоким, считал Калаутов. Он может оказаться зверем, но он не может быть зверем хладнокровно, по убеждениям. Точнее, может, но только если в него вселится что-то нечеловеческое. Такое массовое вселение, казалось ему, было лишь однажды – в тридцатых годах в Германии, и любые сравнения с этим вселением унижали масштаб зла.

В общем, он начал копаться. Профессия давала богатые возможности, в конце концов, все эти Агарти и Шамбала находились в индийском мире. Он был достаточно ироничен и не воспринимал всерьез самых экзальтированных исследователей. Он не думал, что в тридцать девятом экспедиция СС на Тибете искала рычаги воздействия на мир, его забавляла картинка, рисуемая некоторыми адептами конспирологии: как устанавливают связь между Берлином и Лхасой (ее установили на самом деле) и Гитлер выслушивает завывания подземных людей-богов, дающие власть над людьми-зверьми. Ну, это было смешно, на Тибете они явно искали черепа своих арийцев. Но все-таки, все-таки…

Что это было за одурение в конце девятнадцатого – начале двадцатого века? Что за хождения на восток? Блаватская, Гурджиев, Свен Гедин? Мистические надписи, барельефы, свитки, какие-то каналы связи с космосом, дающие безграничную власть над судьбой… позы… мантры… Такой разумный девятнадцатый век… Устали? Разочаровались в разуме?

В итоге, он решил, что этой-то разгадкой и закончится его «Мельница». События придут к сорок пятому году, дракон явится в полный рост, сожрет себя, и времена начнутся заново.

Это решение погубило его книгу.

Накапливая материал, он все глубже погружался в историю учения, уничтожившего его семью, и чем глубже он погружался, тем меньше смысла находил. Казалось, что просто глупые и злые дети отрывали ноги кузнечикам и вешали кошек на деревьях. Потому что были глупыми и злыми детьми.