Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна

А вот другая история. Полез, значит, один мужик за ограду. Дело было в том, что наши дворовые мальчишки его портфель туда закинули. Целую неделю бедолага выбраться не мог! Потом говорил, что заблудился, хотя территория меньше гектара. С тех пор ходит он как после контузии: с палочкой и пошатываясь. Глаза его будто стеклянные, а рот всегда приоткрыт малость.

Впрочем, рассудок он сохранил.

Естественно, это жуткое место привлекало школьников.

Народ это смелый, но безрассудный.

Помню, ещё когда я был маленьким, когда мне года четыре, наверное, было, во дворе детского сада нашли трупы двух школяров. Оба умерли от разрыва сердца. Многие туда забирались по ночам, но вот находили далеко не всех. Те же, кто возвращался оттуда, рассказывали такое, что я здесь и описывать не буду.

Тем летом мы всего пару раз ходили в Филёвский парк. Тогда он был ещё тот. То есть вернее сказать, пока еще был тот. Да. В самом начале века это было идеальное место для того, чтобы повеситься. В те времена, бывало, не проходило и месяца, как в чаще парка находили ещё одну девочку-эмо с удавкой на шее или перерезанными венами. Такое это было депрессивное место, что от одного его вида хотелось удавиться.

И всё у нас было как в Японии: даже лес самоубийц свой!

Хороший когда-то был у нас парк: лучшего места для экранизации «Кладбища домашних животных» Стивена Кинга было, пожалуй, и не найти.

Беда подкралась незаметно.

Летом 2013-го дотянулся проклятый Собянин. Словом, когда я пришёл туда в конце лета, то слёзы полились из моих глаз. Я никогда так не плакал, как в тот день.

Никогда в жизни я так горько не плакал, а скорее рыдал навзрыд.

Естественно!

Меня лишили родины.

Меня лишили детства.

От одного вида новенькой плитки, целых скамеек, дурацких кафешек и огромных толп улыбающихся людей у меня перехватило дыхание. А уж когда я увидел, что сделал этот урод с Филёвской набережной, – меня и вовсе едва не хватил удар. Я потом долго не мог прийти в себя после созерцания, изуродованного этим маньяком парка.

Надо сказать, я после этого долго ещё в парк не ходил, огорчаться не хотел. Потом смирился.

Что я ещё могу вспомнить о том лете?

Ну, в Испанию с родителями ездил. Целый месяц мы там пробыли. Рассказывать особо нечего, кроме, пожалуй, одного момента. Тут всё дело в том, что мы три года подряд ездили отдыхать в один и тот же город на побережье Каталонии. Назывался он Плайя Д’Аро. Так вот…

Тот день я помню отлично. Было жарко и солнечно (Испания всё-таки). На пляже мы были (а где же ещё?). отец плавать пошёл, а мы с мамой на берегу ждём. Ну, я лежу себе на солнышке – жирок грею. Фисташки жареные при этом лопаю. Тут поворачиваюсь я на бок, – меня как током бьёт.

Вижу, что метрах в пятнадцати от нас разместились те самые мальчишки, от вида которых я так возбудился за год до этого. И если тогда я оробел и отвернулся, то теперь пошёл прямо к ним и заговорил с ними на ломаном английском. Ой, как я переживал в те секунды, пока шёл к ним! Но мне, однако, хватило смелости подойти и заговорить.

Дальше всё было проще пареной репы. Они меня поняли. Мы разговорились.

Словом, оставшуюся половину отпуска мне было поболтать о всяком таком.

Среди этих испанцев нашёлся один головастый парень. Звали его Мартином. Отец его был немец, а мать – испанка. За пару дней до отъезда он дал мне свой электронный адрес. С тех пор мы стали регулярно переписываться. Мартину я благодарен за две вещи. Тогда, в 2013-м, он обучил меня онанизму. А в 2018-м он свёл меня с нужными людьми из FAI.

Спасибо ему за это. С другими испанцами из той компании связей я больше не поддерживал.

В конце августа мы вернулись в Россию. Оставалось около недели до начала учебного года. Родители стали спешно подыскивать мне новую школу.

Сначала они думали отдать меня в 710-ю. Она была недалеко от моего предыдущего места заключения. Там, однако, нас ожидала очень неприятная сцена.

Было солнечное утро.

Пришли мы в кабинет директора.

Кабинет больше нашей квартиры.

Квартира у нас тогда, надо сказать, была немаленькая – 104 квадратных метра.

Директор сидит в кожаном кресле, весь надушенный, напомаженный, смотрит на нас как на рабов. На идола буддийского похож. А лицо – как у омара.

Как там Маяковский писал? Гладко стрижен, чисто брит – омерзительнейший вид! Это вот о нём.

Сначала этот омар нас и вовсе не замечал. Потом, минут через пять, оторвался-таки от своих бумажек.

Он поглядел на нас своими маленькими поросячьими глазками, да и говорит: «Ну-у-у, здра-а-авствуйте…».

С таким презрением он это сказал, что аж тошно мне стало. Сказал – и опять смотрит в свои бумажки.

Потом опять от бумажек отрывается и говорит: «На собеседование?».

Мы кивнули.

Отец уж было открыл рот и думал что-то сказать, но омар заметил это и опередил его: «Эй, Викусик! Сделай мне кофе! Коньяка не жалей! А, и этих ещё отведи куда-нибудь туда. К учителям их отведи. Быстро!..». Тут он состроил рожу и замахал руками в направлении двери, показывая, как мы ему неприятны.

Его секретарша вывела нас из кабинета.

Родителей она усадила в канцелярии, а меня отвела к учителям.