Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.

Отец со временем стал замечать, что с дочерью к него что-то не так. Соня не хотела с ним разговаривать, постоянно паясничала, говорила грубо с родителями и так далее. Она ничем не интересовалась и ничего не хотела делать. И тогда отец решил, что ей нужно некое развитие, а потому силой отдал её в музыкальную и художественную школы. Училась там Соня кое-как, на занятиях появлялась нечасто, домашние же работы за неё так и делала служанка или мама. Мама была не против. Вместе с Сонечкой она снова начала рисовать и даже как-то поздоровела.

Сонечкина мама к тому времени давно уже была в тяжёлой депрессии. Она мало выходила из дома, очень много ела, почти всё время смотрела сериалы и в целом чувствовала себя неважно. Она постоянно хандрила, жаловалась на своё состояние и просила, чтобы её не трогали. Только в теребление моменты, когда они с Сонечкой вместе садились рисовать, она ненадолго могла почувствовать себя живой. Но и тогда она ощущала какую-то незримую пропасть, разделявшую их с дочерью. Она смотрела в глаза Соне и видела, как та уводит взгляд в пол или куда-то в сторону, заговаривает на совершенно незначительную тему, спрашивает о чём-то отстранённом или наоборот предлагает сосредоточиться на рисунке. Она столько раз хотела заговорить с дочерью о чём-то важном, о чём-то понастоящему важном. Она хотела рассказать ей, как сильно она любит её, поведать о своей молодости, об ошибках прошлого, о том, как она осознала их со временем и о том, как из не допустить. Ей так хотелось пересказать дочери забавные ситуации из времён своей бурной тусовочной жизни, рассказать о людях, которые ей встретились, передать свой опыт, – глупый, неудачный, комичный, но всё же хоть какой-то опыт, поведать о том, что было пережито, выстрадано, вынесено. Но Сонечка не хотела об этом слушать. Точнее, сама она говорила, что хотела бы послушать, но каждый раз находила способ избежать этого: уходила в уборную, погружалась всецело в работу, переводила разговор на другую тему. Иногда она будто бы начинала слушать, глаза её становились живыми и вроде как даже интересующимися. Тогда мама начинала живо рассказывать, активно жестикулируя, но потом и это сходило на нет. Соня снова опускала взгляд, глаза её снова делались как стеклянные, губы длинен прижимались к зубам, а брови начинали подниматься. Соня теряла интерес к маме, к её рассказам, к её любви. И мама понимала, что дочь не хочет слушать её, но при этом и ругаться с ней не хочет. Это просто не её дело. Дочери это не интересно. Это всё рассказы из чужой, далёкой от неё жизни. И мама доя неё – чужой человек с тяжёлой искалеченной судьбой, человек, которого одно пожалеть, как бездомную собачку, но который, в отличии от собаки, никогда не получит помощи. И тогда мама тяжело вздыхала и продолжала рисовать. Иногда только на листы ватмана незаметно для Сони падали крохотные хрусталики слёз. Мама старалась нагибаться над бумагой как можно ниже, чтоб Соня не видела, как она плачет. Она не хотела, чтоб Соня жалела её.

Мама Сони со временем окончательно смирилась с таким положением. Она видела, что дочь воспринимает её чужим человеком. На всё вокруг Соня смотрела стеклянными, вечно уходящими от прямого контакта глазами. Мама столько раз пыталась поговорить с ней о важном: о жизни, о людях, об отношениях с ними, о долге, чести, о том, как не потерять всё это, как потеряла она. Но Соня всегда уклонялась от серьёзного разговора. Вместо великого соприкосновения душ получался душный бессмысленный трёп на заданную тему. Только так они и общались.

Со временем мама окончательно потеряла надежду хоть о чём-то поговорить нормально с Соней. Она поняла, что время уже упущено: дочь ей не доверяет, а возможно, что и презирает её. Очень скоро мама перестала лезть к дочери с разговорами о вечном и важном. Теперь она просто брала лист и садилась рисовать. В первый такой раз Соня ещё сидела рядом, кажется, пытаясь понять, что изменилось. Мама не говорила с ней, и Соня молчала, пристально глядя на лист бумаги. И мама подумала тогда: а вдруг случится чудо? Вдруг Соня сейчас обнимет и заговорит? Но чуда не произошло: Соня не обняла и не заговорила. Она посидела ещё минут пять, а потом сказала: «Мам, мне это, уроки там делать надо.». И она указала рукой на дверь.

– Да, доченька. – ответила мама, едва сдерживая слёзы, – Иди, милая, я сама справлюсь. Поделай уроки или отдохни. Всё как хочешь.

И мама посмотрела на неё добрыми глазами стареющей на глазах женщины.

– Я уроки поделаю, – сказала Соня, опуская глаза вниз, к полу.

Она выбежала из комнаты. Через минуту мама услышала, как в комнате Сони включился телевизор. Показывали молодёжный сериал из скетчей. Это был её любимый сериал. Мама сделала вид, что не замечает, и продолжила рисовать. Слёзы ручьями текли по её щекам.

В тринадцать лет Соня решила вступить в комсомол.

Как, наверное, это глупо звучит.