Тепло очага

— Вы, конечно, слышали о ее сыне, — заговорил Шахам, — о Сидамоне… Тихий был человек, слова громкого никогда не произнес, никогда не вспылил, не вышел из себя. Сколько раз я пробовал разозлить его нарочно, даже на спор пытался это сделать, но так и не получилось у меня, — Шахам задумался, вздохнул. — Была у него удивительная особенность, — продолжал он, — ни разу, по-моему, он не сказал «я». Он даже в зеркало когда смотрел, видел не себя, а тех, кто нуждался в его помощи. Звать его не приходилось, он появлялся всегда в тот момент, когда был нужен кому-то. Спокойный, неторопливый Сидамон… Когда началась война, я часто думал о нем. Господи, думал я, каково ему в этом пекле? Ему бы за плугом идти… Если кто и рожден был для мирной жизни, так это Сидамон. — Шахам улыбнулся грустно. — Он писал с фронта матери, что кормят их хорошо, обмундирование теплое, просил прощения за то, что начал курить… Спокойно писал, рассудительно… Но Сопо не так-то легко провести. «Ты, — потребовала она, — напиши, чем вы там занимаетесь. Не думаю я, что на войне люди только и делают, что одеваются потеплее и курят цигарку за цигаркой»… И Сидамон ответил. Дословно я его письмо помню, а дело было так… Сидели они в окопах, а между немцами и нашими было заснеженное поле. Картофельное, — это Сидамон не забыл отметить… И посреди этого поля на нейтральной полосе стоял подбитый танк. Было затишье между боями, но на войне и от шальных пуль погибают. И вот этих шальных пуль что-то стало многовато. То одного скосит, то другого… А немецкие позиции были слишком далеко, чтобы вести оттуда прицельный огонь. В чем же дело? Стали думать. Думал и наш Сидамон. Решил он понаблюдать за танком. Ничего подозрительного не заметил, но все же обратился к командиру. «Не дает мне покоя этот танк», — сказал он. «Думаешь, кто-то сидит в нем?» — спросил командир. «Снайпер, — ответил Сидамон. — Спозаранку занимает свое место, стреляет в нас через смотровую щель, а ночью возвращается к своим». «Если бы он ходил туда-сюда, в поле были бы следы», — усомнился командир. «Следов нет, потому что все время падает снег», — сказал Сидамон. «Ладно, — сказал командир, — я подберу тебе ребят». — «Нет, — ответил Сидамон, — я пойду один. Немцы наверняка следят за танком и, если заметят нас, всех перестреляют». — «А если «перестреляют» тебя одного?» — спросил командир. «Одного труднее заметить», — ответил Сидамон. «Пусть будет по-твоему, — сказал командир. — Не боишься?» — «Раньше боялся, — ответил Сидамон, — а теперь нет»…

Шахам помолчал, посмотрел на ребят.

— Да, — задумчиво проговорил он, — а теперь я скажу вам, чего боялся Сидамон… Вот как он писал об этом матери: «Я боялся ошибиться и еще сильнее боялся, что кто-то погибнет из-за моей ошибки… Разве можно рисковать людьми? Разве есть на этой земле что-нибудь дороже человека?..»

— А чем все же кончилось это дело? — спросил Толас.

— Сидамон забрался в танк ночью, а снайпер явился на рассвете. И кончилось все тем, что шальные пули перестали попадать в наших солдат… Такой вот парень жил на земле…

Шахам хлопнул ладонью по столу — все, мол, я кончил, — но тут же заговорил снова:

— Вы пили сейчас за здоровье Сопо. А что ей нужно? Нужно, чтобы, увидев вас, она вспоминала Сидамона, чтобы она могла радоваться вашим добрым делам. И еще… Хоть изредка навещайте ее. Письма Сидамона всегда у нее под рукой. Ты ведь читал их, Туган?

— Нет…

— Конечно, у тебя и без того забот хватало… Смотрю я на вас, — покачал головой Шахам, — и кажется мне, что вы чужие друг другу… В тот вечер, Туган, я слушал тебя и радовался, думал, что ты знаешь своих друзей, все беды их и радости… Как Батадзи умеет с фокусами и вывертами подносить рюмку ко рту и пить со свистом, — это и я знаю. А ты скажи мне, чем живет этот Батадзи, о чем он думает, о чем мечтает… Или Коста. Что ты знаешь о нем? — Шахам повернулся к ребятам. — Расскажите мне о Коста…

Парни опустили головы.

Коста проголодался. Впрочем, вряд ли словом «проголодался» можно было определить его состояние. Последний раз он ел вчера около полудня. Купил на последние семь копеек булку и, отрешенно глядя на прохожих, медленно сжевал ее. А люди шли мимо него, торопились куда-то, и никому из них не было дела до Коста. Он был чужим в городе. Коста и сам не знал, что влекло его сюда. Знал лишь, что и в селе он был чужим. И там жизнь обегала его стороной так же, как эта цветастая городская толпа. Кому он был нужен, Коста? Тугану? Азрыму, Толасу, которые мало чем отличались от него? И, наверное, скитания его были вызваны неосознанной надеждой попасть наконец в струю жизни, стать нужным кому-то, а главное, самому себе. Но где тот берег, к которому он должен пристать? Коста пока не различал его.