Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

— От судьбы не уйдешь, — притворно сокрушался Петро.

В соответствии с его характером и телосложением Петру достался единственный в совхозе прицепной комбайн РСМ-8. В ряду самоходных комбайнов он выделялся размерами, мостиками, переходами с гнутыми железными поручнями — настоящий корабль, только старый, проржавевший, с птичьим посвистом ветра в разболтанных снастях. Другие уже убирали хлеб, а Петро со штурвальным еще ремонтировал его. Когда комбайн был готов и его надо было выволакивать на поле для пробного прокоса, Петро предложил мне пойти копнильщиком: никто из мужиков на эту собачью должность — вся пыль твоя! — не согласился. Я предложение принял: как бы там ни было, а это лучше, чем махать лопатой, тем более что на току я был самым старшим — мои ровесники потихоньку пристроились к технике: кто с отцом, кто с дядькой или старшим братом — и я немного стеснялся и своей компании, и своей лопаты.

Поскольку прицепной комбайн в совхозе был единственным, то и я был единственным копнильщиком — на самоходных комбайнах копнитель механизирован — и вкусил все прелести исключительности. У нее был вкус пыли, вкус проклятых «устюков», как мы их называли — пшеничных усиков, шелухи. Вам ни разу не попадала за шиворот пшеничная или ячменная ость? Пренеприятнейшее ощущение: крутишь головой, извиваешься, стараясь выдворить колючую тварь, засевшую в порах. Первые три дня реагировал на них точно так, потом свыкся с ними, и они спокойно сидели на моей спине, покрытой таким бездонным слоем пыли, что на ней можно было расписываться пальцем.

Вкус синяков — да-да, настоящих синяков на бедрах, а то и на заднице: ты трамбовал вилами солому, стоя на утлом мостике, и железные поручни приходились как раз на уровне ягодиц. Копнитель мотало из стороны в сторону, и тебя, беднягу, безжалостно бросало на это массивное, цельного металла ограждение.

Вкус бессонного сна, который сваливал тебя, едва ты касался щекой теткиной подушки, или голых досок топчана на культстане, или обнаженно-белой, еще не тронутой дождями соломы в выстывающей копне. Снов действительно не было, за исключением одного, да и тот был скорее явью, продолжением яви: закроешь глаза, а перед ними тянется, ворочается бесконечный соломенный вал, и ты смотришь на него с ужасом, потому что его надо направить вилами в копнитель, рассовать равномерно по углам. Ты же не можешь шевельнуть ни рукой, ни ногой, их у тебя как будто и нет — так они устали — и этот разрастающийся, шевелящийся вал накрывает тебя, сминает, хоронит в душной своей утробе.

Самое время вразумительно объяснить, что такое копнитель. Нечто вроде глубокой железной брички, которая цепляется к комбайну, и он бросает в нее транспортером вымолоченную солому. Надо было следить за ее наполнением, за тем, чтобы не забился транспортер, в нужный момент нажимать на рычаг — и копнитель опрокидывался, оставляя на поле высокую, грузную (если ты умелый копнильщик) копну. Копны должны быть как можно больше и стоять в линеечку, тогда их легче будет сволакивать и скирдовать: простейшее подтверждение простейшей мысли — все разумное красиво, и все красивое разумно. Если рычаг заедало и копнитель не опрокидывался, ты, став на край, сам прыгал в него, на солому, и от толчка твоего тела копнитель, точнее, его подвижный аппарат, переворачивался, и ты вываливался вместе с соломой на колючую стерню и, выбравшись из копны, догонял комбайн, на ходу взбирался на свой, увы, не капитанский мостик.

Я исполнял работу, обреченную на умирание, уходящую, так сказать, в небытие, но мальчишки все равно завидовали мне.

Ни меня, ни штурвального, ни тракториста, который таскал комбайн на гусеничном тракторе (вон сколько нас было на палубе!), Петро не понукал, как и самого себя, и работали мы, как работали. Если комбайн ломался, ремонтировались, если ходил, косили до глубокой ночи, пока не падала предутренняя роса.

Возможно, главный итог того лета состоит в том, что я научился определять урожайность!

Шестнадцать центнеров! Шестнадцать центнеров! — говорили вокруг. Шестнадцать центнеров с гектара — для наших мест это было очень хорошо.

Шестнадцать центнеров — когда ни рук, ни ног, когда в конце работы даже с копнителя слезать не хотелось, спина не разгибалась, и ты спускался с него враскорячку. Вытянулся бы прямо здесь, на мостике, на трудно остывающем железе, кулак под голову — и хоть из пушки над головой пали…