Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

Правда, сам Учитель, как я теперь понимаю, предпочел бы более решительные действия. В следующую весну он, кстати говоря, и уехал…

Я уже подходил, подлетал к интернату, когда услышал за спиной чьи-то торопливые шаги. Человек шел быстрее меня, и это меня уязвило. Не оглядываясь — я был в том возрасте, когда оглядываться в подобных случаях считается недостойным, — наддал еще сильнее, едва не срываясь на бег. Но человек меня обогнал. Забежал вперед и, задыхаясь, остановился.

По тому, как долго она не могла отдышаться, как взмокли, потемнев и распрямившись, плакучие пряди у виска, я понял, что она догоняла меня долго. Наверное, была в городе и случайно увидела меня. А может, не случайно?

До интерната оставалось несколько шагов, мы уже стояли на виду у его гомонящего двора. В семнадцать лет таким неудобствам придают чрезмерно большое значение. Она по-птичьи охорашивалась, борясь со смущением, задавала мне незначащие вопросы, и я что-то отвечал, лихорадочно соображая, что важное, самое важное нужно сказать на оставшемся отрезке пути.

Куда меня несло? Теперь я шел, как стреноженный, и больше всего хотел одного — идти медленнее.

Мы так старательно уклонялись от цветущих вишен, что то и дело натыкались друг на друга.

Так что можно сказать, имея в распоряжении полсотни шагов?

Я знал, что через несколько дней она уедет — тогда это для меня было равносильно тому, что она перестанет существовать. Все мое существо восставало против утраты; щенячья, сиротская тоска, сравнимая лишь с тоской по матери, закипала во мне, и я сломя голову бросился спасать Лену Нечаеву:

— Давай поженимся, — сказал я.

Лена пожала плечами, удивленно, как при решении трудных задач на самоподготовке, взглянув на меня. Солнце било ей в глаза и стояло в них двумя пушистыми столбами света. Она меня не понимала. Она не видела могильной черты, которую щенячьим чутьем уже почуял я, и, почуяв, задрал морду к звездам и обреченно завыл.

Лена спасаться не хотела. Или до спасения не хватило шагов? Половины шага, на которую я не отважился год назад?

Уезжала она в воскресенье. Уезжала их целая группа, человек восемь — все, кто жил на Кавминводах. Уезжали поездом, на котором мы когда-то догоняли Джека Свистка и который уходил в пять утра. Часа в три я услышал, как сторожиха тетя Маша, вошедшая в спальню на цыпочках, как в больничную палату, с виноватой осторожностью будила Кузнецова, и Кузнецов потом, плавая в тонком предутреннем воздухе, вяло, по-рыбьи натыкаясь спросонок на чью-то обувку и так же вяло чертыхаясь по этому поводу, тормошил своих попутчиков.

Я боялся проспать этот час, засыпал и вскидывался, как ужаленный, путая ночь с утром, а сейчас лежал, не шелохнувшись, будто во сне.

Страшно не было. Было все равно. Лежал бы так и лежал — и утро, и день, и следующую ночь. Только бы Кузя не полез прощаться.

Сейчас и она встает, одевается в раннем процеженном воздухе — подплывает с тумбочки платье, подплывают руки к дремлющим еще волосам, упавшим на лицо, как падают в воду ивовые купы. Потом два этажа вниз, аллея, узкий тротуар, по которому они будут идти, сгрудившись, ежась от рассветного холода, невыспавшиеся и неразговорчивые, вокзал. Вскочить, спуститься, проводить. При всех?

Что это изменит?

Я пролежал до вечера, сказавшись больным — умирающим! — отвернувшись к стене. На исходе дня встал, побродил по интернату. В этот день уезжали многие однокашники, но прощались мы наспех — это гораздо позже проснувшаяся память будет молча вести нас в интернат: и за друзьями, и за опорой, и просто за глотком юности. Сходил в город, до самого вокзала. Пустая привокзальная площадь, пыль, в которой самозабвенно плескались воробьи, вонь от будочки с пивом, желтое, нелепое здание вокзала — жизнь еще даст мне возможность убедиться в заколдованном единообразии вокзальных площадей. Еще несколько часов назад все было одушевлено ею.

Я сам себе казался площадью, пылью, в которой купаются воробьи, будкой с пивом, обезлюдевшим и потому безжизненным вокзальным зданием. Все было на месте — людей лишь не было. Никаких следов.

Я посылал ей письма, она иногда отвечала мне. Я писал, как люблю ее, она писала, как учится, как живет. Я ждал ее писем подолгу, месяцами, подсчитывая сроки прихода их, как когда-то угадывал ее появление в аллее — с мучительной сосредоточенностью. Каждый конверт от нее был моим сбывшимся сном. Я хватал долгожданное письмо с надеждой хоть за что-то зацепиться в нем, а зацепиться было не за что. «Учусь, бываю в кино, приехала Ольга…» Ни сучка ни задоринки.

Времени между письмами у меня было достаточно, и я употреблял его на совершенствование нашей переписки. Мысленно подсказывал ей, как она могла бы протянуть соломинку. Что протянуть — забыть, обронить; в равнодушных пучинах — живая соломинка.

Например: «Была в кино, смотрела (допустим «Девять дней одного года») и вдруг вспомнила. Впрочем, речь не об этом. Знаешь, приехала Ольга…»

Время от времени я не выдерживал и писал ей, тешась собственной категоричностью: «Такого-то выезжаю. Встречай на вокзале в Минводах».

И точка.