Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

Наверное, мне все-таки не удалось сказать это абсолютно безликим тоном, потому что Ольга при этих словах понимающе хмыкнула и удалилась.

— Посмотрим, — дернула плечиком Лена.

Солнце пробивалось сквозь старые, спутавшиеся вишни и, как осенними листьями, осыпало Лену желтыми пятнами: лицо, платье в горошек, колени, близко, почти вплотную, подступившие ко мне.

Она все пробовала натянуть платье на колени, но оно не натягивалось.

Я говорил о своей работе, об учебе в вечерней школе — в каком же кричащем противоречии находился мой рассказ и с содержанием, и со стилистикой моих писем к ней!

Учусь, работаю… Даже подошедшая после Ольга (не вытерпела!) была разочарована, и переполненные любопытством глаза ее поскучнели.

Наверное, она слишком долго сидела в одной позе, и из-под ее платья на руку, которой она опиралась на землю, выскользнула белая тесемка от сорочки или от лифчика. Мне было неловко от того, что она не замечает этого, я даже чувствовал себя виноватым.

В эту минуту и подошла Ольга. Она заметила непорядок, что-то шепнула Лене на ухо, и та спокойно, открыто, ничуть не смутившись, водворила тесемку на место.

И улыбнулась.

В ней, как и в этом слабо ухоженном саду, зрело лето.

То была женственность в созвучии сада, лета, дальней дороги.

Шестнадцать было позади.

Через несколько минут уходил автобус в Пятигорск. Я попрощался с Леной, у меня щемило сердце, и все же на сей раз разлучаться с нею мне было легче, чем год назад.

Взять руку, сказать «до свидания», минуту потоптаться возле нее, а потом, развернувшись, двинуться через сад, сквозь желтые течи солнца в сплошной зеленой листве, к калитке. Все как у людей: не упал на землю, не вгрызся в нее зубами. Год назад я бы так не смог. Инстинкт самосохранения сработал во мне, когда я год назад не пошел провожать ее на вокзал.

Год в юности — много.

Ольга провожала меня к автобусу. Очень эффектно прошлась со мною под руку в виду обильно населенных берегов деревенской речки. Рассказала, что живут они с дедушкой. Сейчас он на работе. Старый, а все еще работает в колхозе.

Я представил их деда огромным, корявым, со спутанными волосами. Как он приходит с работы, и они ужинают в тесной, с белеными балками на отощалом потолке землянке, в которую постеснялись пригласить меня. Как по праздникам дед ставит перед собой графин с домашним вином…

— Да если бы мне кто такие письма писал, я бы, — щебетала под локтем Ольга, и ее весенние глаза разгорались.

А я еще сомневался.

Через два дня я, взяв отпуск, снова был в Минеральных Водах, и она встретила меня на перроне. Сколько раз я мечтал об этом мгновении: еще из окна я увидел Лену, она стояла среди редких встречающих (кому нужен наш провинциальный, тупиковый поезд!), покорная и желанная, как во все времена стоят на перронах встречающие нас женщины. Я выскочил из вагона, кинулся сдавать чемодан в камеру хранения (отчасти потому, что не знал, как вести себя с нею в эти первые минуты), но она придержала меня:

— Не торопись, там наверняка очередь, а у меня времени в обрез. Завтра выпускной вечер, и в два часа надо получить в ателье белое платье.

На ней была светлая плиссированная юбка, кофточка без рукавов. Все так ладно, слитно. Зачем ей белое платье?

Мы ходили сначала по перрону, потом по привокзальному переулку. Я тащил чемодан. Она то и дело смотрела на часы:

— Опоздаю, еще чуть — и опоздаю.

И снова странный, суетливый разговор о выпускном вечере, о белом платье, которое надо получить в ателье. Я слышал, понимал, что уже не спрошу, не задам тот единственный вопрос: когда увидимся и увидимся ли вообще?..

К нам подошла молоденькая, разбитная цыганка: погадать.

— Не до тебя, — отрезала Лена.

Проводив глазами опешившую цыганку, она протянула мне руку:

— Спасибо тебе.

Мне ничего не оставалось, как сказать ей то же самое.

Рука у нее была холодная, с ледком.

Она уходила, я оставался. Она оставалась, я уезжал. Мы оба были во власти срочных, казавшихся нам очень важными дел.

Та же ленточка асфальта, впадающая в заповедные заросли крапивы, тот же забор вдоль нее — ни на сантиметр не подрос за полтора десятка лет. Я прошелся по переулку из конца в конец под немилосердным солнцем и только теперь заметил, что он называется Прогонным.

Значит, когда еще не было города, когда было село, станица, по переулку гоняли общественное стадо: на пастьбу и обратно. Мычали коровы, кричали мальчишки, пыль столбом…

«Родной, я хочу, чтобы ты приехал. Чтобы ты хоть однажды проводил меня домой. Как бы я тебя целовала…»

Я жил на квартире у Вити Фролова. (С таким же успехом я мог написать, что жил на квартире у господа бога. Просто жил у них и все — как в интернате. Что зарабатывалось, то было наше; что было наше, то не делилось.) Ходил на работу, писал письма Лене под насмешливыми взглядами Витиной младшей сестры. Изредка получал письма («Учусь в Гурьеве, в пединституте, недавно прочитала интересную книгу…») под любопытными взглядами Витиной сестры.

И вдруг такое письмо.