Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я очнулся. Перегородка, отделявшая чулан от комнат, была щелявой, каждая щель пустила сюда корешки электрического света, и над своей головой я различил чье-то лицо. Черные, блестящие, как у птицы, азиатские глаза, вырезанные с той прихотливой скупостью, с какой вырезаны, например, стреловидные листья засухоустойчивых злаков. Собственно, по глазам я и вспомнил, где я, что со мною. В первые минуты праздника эта девочка со странными, запоминающимися глазами несколько раз молча появлялась возле стола — с яблоками, с редькой. Ее не представляли, из чего я понял, что девочка младшая сестра Романа. Теперь она сидела на табуретке возле кровати.

Почему она меня сторожит? Я занял ее место и ей негде спать?

— Вставай, — сказала девчонка, и я покорно повиновался. Встал, обулся. Ее глаза блестели где-то внизу.

— Пошли.

Она открыла дверь, и мы вошли в пустую, ярко освещенную комнату. В доме было тихо. Компания то ли разошлась, забыв выключить свет, то ли завалилась спать в других комнатах. А может, девчонка сама врубила свет, чтоб не страшно было стеречь меня. Она прошла на цыпочках в сени, я проследовал за нею, мы нашарили в темноте пальто и вышли во двор.

— Куда пойдем? — спросил я ее на пороге.

— Потом скажу, — сказала она, запахнувшись от налетевшего ветра.

Делать было нечего. После теплой хаты я оказался на улице. Ветер, мгла, грязь — и на земле, и в расквашенных, забродивших небесах. Болела как обручами схваченная голова, тошнило, с непривычки подгибались ноги. Девушка шла впереди, я ковылял следом, боясь упустить ее из виду. Шли сначала улицей, потом переулками — несмотря на ветер, темень в них была застойной. Моя провожатая не торопилась сообщать, куда мы тащимся, а сам я больше не спрашивал.

Остановились у чьих-то ворот. Велев мне ждать ее здесь, на улице, девчонка скользнула во двор. Несколькими минутами позже из выходивших на улицу окон прямо в лицо мне брызнул колеблющийся на ветру, в холодной мороси, «мжичке», как у нас говорят, свет. Вскоре он погас, и еще через пару минут ворота скрипнули, и возле меня оказалась Лена.

Я ожидал увидеть все, что угодно, но только не ее.

Пальто, колеблющийся на ветру, в мороси, взгляд.

— Так ты меня простишь? — повторила она, словно наш разговор и не прерывался.

— За что?

— Я выхожу замуж.

— За кого? — автоматически спросил я.

— За ее брата. — Она обернулась к девочке, стоявшей на некотором расстоянии от нас и изо всех сил сопротивлявшейся ветру, старавшемуся выпростать ее из пальто, как веретено из-под пряжи.

За ее брата.

Мы ходили возле дома — Лена жила здесь на частной квартире, — и я говорил ей оскорбительные слова. Ни на что другое у меня, к сожалению, не хватило ума. Сердца, хитрости, наконец. Сестра Романа держалась на отдалении, но чувствовалось, что ее пугает темнота и теперь уже она боялась потерять нас из виду.

Мои неумные, щенячьи слова Лена слушала молча. Мне кажется, от них ей становилось легче. Хотя мне как раз хотелось сделать ей больно — в первый и последний раз в жизни.

Кружили, кружили вокруг дома, пока на одном из поворотов я не остановился и не сказал, что ухожу.

— Куда? — испуганно спросила Лена.

— Куда-нибудь, — слукавил я в бессильной ярости, хотя точно решил, что пойду в аэропорт, больше я ничего в городе не знал.

Она растерялась, что доставило мне мимолетное удовлетворение, и тут же возле нас выросла моя молчаливая провожатая: то ли расслышала мои слова, то ли сама догадалась, о чем речь.

— Не ходи, — вцепилась девчонка в мой рукав. — Мы пойдем к нам. А утром как хочешь…

— Оставьте меня! — заорал я с петушиным подвоем, выдирая свой локоть из ее цепких, как коренья у здешних трав, пальцев.

Они уговаривали меня остаться, я не соглашался. Не скажу, что мне было бы противно заночевать в доме у Романа, я просто был обескуражен, ошеломлен новым поворотом событий и не мог найти верный тон, верное поведение.

Верных слов.

Я понимал, что мне лучше остаться одному. И все же подспудно во мне ни на минуту не угасала мысль о том, что я вижу Лену в последний раз, что все кончилось так обыкновенно и так зло. В беспощадном, магниевом свете этой мысли все и запечатлелось: ночь, буреющее в темноте пальто, чужая девочка с азиатскими глазами, приросшая пальцами к моему рукаву.

Мое выкамаривание было отчаянием.

Я все-таки вырвался и ушел от них. Девчонка плакала. Лена стояла молча, лицом к дому. Было ей больно? Стыдно? Или стыдно за меня? Из песни слова не выкинешь…

Если меня кто и вел, то только ветер. Он пробирал до костей, холодным, хлестким веником распаривал лицо — вот так, наддай с этого бочка, теперь с другого, теперь в ухо — как я ни крутил головой, как ни прятал лицо в воротник, ничто меня не спасало. Он остужал и отрезвлял меня.