Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

— Ты меня простишь?

Что-то в ее глазах менялось, но и это было не то, о чем говорило письмо. Нам кажется, речка меняет цвет, а это всего лишь меняется небо, рельеф ее берегов или их зеленый покров. Река фиксирует изменения окружающей среды, оставаясь, в сущности, неизменной.

В данном случае она фиксировала мое плачевное состояние — жалея меня.

— Так ты меня простишь?

Меньше всего я думал тогда об отвлеченных проблемах вины, раскаяния, великодушия. В тот момент меня куда больше занимал, уязвлял автомобиль «Волга М-21», нагло и нетерпеливо хрипевший мотором в двух шагах от нас.

Не дождавшись ответа, она заплакала.

Талый, мартовский цвет женских слез.

Мне бы утешать, а я растерялся. Да она, честно говоря, и не дожидалась моих утешений. Повернулась и, подобрав красный панцирь пальто, — в машину, сразу же обрадованно рванувшую с места.

Жалеют нас, а прощения просят себе.

Я стоял в заплеванном зале ожидания перед расписанием движения самолетов, тщетно пытаясь поймать нужную мне строчку. Как потом выяснилось, это было бесполезным занятием. Расписание было, движения не было. Наш самолет прорвался сюда совершенно случайно.

Мне участливо сообщил об этом старый горец в галифе и в грубошерстных носках, величественно, как в своей сакле, разминавший затекшие ноги.

Дальнейшее изучение расписания было бессмысленным, нелепым в аэропорту, который уже неделю закрыт, но я никак не решался покинуть его.

Расписание Гурьевского аэропорта за шестое ноября 1965 года имело такое же практическое значение, как письмо, лежавшее в моем кармане.

И все же, пока я стоял перед ним, мое пребывание здесь, в Гурьеве, еще имело какой-то смысл: я соображал, как выбраться обратно.

Наверное, для большего душевного равновесия мне надо было стоять перед расписанием с развернутым письмом в руках: «Родной, я хочу, чтобы ты приехал…»

Была бы почти идиллия.

Меня вновь тронули за плечо. Я обернулся. Передо мной стояли двое парней. Оба нерусские, один пониже, коренастый, с ямочками на щеках, с черными и сухими волосами, другой тонкий, высокий, в дорогой меховой шапке и в облегающем пальто.

— Извини, парень, ты не из Минвод прилетел? — спросил тот, что был пониже, покрепче.

— Из Минвод…

— Выйдем тогда на минутку, поговорим.

Мысль об открывающейся возможности быть поколоченным шевельнулась во мне и, не вынырнув, затонула: ей не хватило дыхания. Силы. Или не хватило опасности уж очень неловко, даже застенчиво прозвучала классическая фраза в устах парня. И эти добродушные ямки на щеках — в таких куры летом купаются.

В конце концов сколько можно торчать у расписания? Парни помогли мне деловито оставить его — у меня появилась цель за пределами воздушных сообщений СССР: узнать, чего от меня хотят. И я вышел вслед за ними.

На улице их ждали три девчонки, тоже чернявые, плащики, колготки — все как полагается. Высокий заговорил с ними, его товарищ опять обратился ко мне:

— Слушай, — сказал он с прежним обезоруживающим стеснением, — мы хотим пригласить тебя вместе встретить праздник.

После этого более искушенный человек обо всем бы догадался. Я же сразу обмяк. Насколько мы требовательны к любимым, настолько же мало нам надо от чужих людей. И я согласился — без энтузиазма, но мне хотелось быть чутким, не обижать столь гостеприимных чужих людей. И две девчушки порхнули мне под мышки.

Счастливы неискушенные!

Мы долго ехали в громыхающем, как пустое ведро, автобусе. Правда, по мере приближения к городу в нем становилось все теснее, нас все больше прижимало к задней стенке, друг к другу, и по этой причине наша неожиданная компания становилась все сплоченнее. Разговаривать в такой обстановке было невозможно, значит, надо было улыбаться друг другу.

Представляю, какая улыбочка блуждала на моем лице.

Потом мы шли пешком по широкой, с родимыми пятнами степи улице, вдоль которой стояли совсем не городские дома: глинобитные, под шифером, с саманными заборами. Саман был старый, из его раскисшего нутра вылезала полова. Окраина. Прошли за одну из таких оград, пересекли пустынный — ни курицы, ни кустика — двор и поднялись в хату. В сенях вдоль стен висели тяжелые тусклые связки лука. Отсюда, из сеней, по всей хате шел от них сухой, крепкий, осенний запах. Запах чистого, почти крестьянского жилья. В одной из комнат уже был накрыт стол. Балык, холодец, зелень. Начали знакомиться. С ямочками — Роман, хозяин. «Родители уехали к родне», — говорил он, словно извинялся, что не может познакомить заодно и с ними. Его друг Марат, геолог, возвратился «с поля», и у него теперь, как он выразился, сезон трепа. Ну а девочки — студентки, сокурсницы Романа. Ха-ха, хи-хи. Что вы пьете? Что танцуете? На подоконнике стоял проигрыватель и что было мочи — прохожие шарахались — наяривал про королеву красоты. Была такая песня…

По-моему, на королеве, на первых взвывах, праздник для меня и кончился.

Меня проводили в узкую, отъединенную комнату, разновидность чулана, и уложили на кровать, застланную солдатским одеялом.