Терра

Как мне хотелось засмеяться. Честное слово, намного больше, чем заплакать.

С тем, как я копал, отдельная штука была. Что-то такое естественное в этом чувствовалось, природное. Мое место в жизни мне открылось очень ясно. А может, никакой это не Ламарк, а чистый Дарвин, может, поколения моих предков, и я в том числе, были заточены под рытье земли, сколько тысяч лет все ямки копали да могилки.

Работа спорилась, я делал это быстро и хорошо, словно всю жизнь только и копал.

Копаю, копаю, а потом смотрю – мамка моя в яме лежит. Глазки у нее открыты были. Она смотрела.

– Мне бы ему двинуть, – сказал я на русском. – Только вот когда? Лопатой мудака отхерачу, как звать его, позабудет.

У мамки были потухшие глаза, цветом – в черную землю, которую я рыл. Изо рта выполз белый червь.

– Я тебе все подскажу.

Я улыбнулся ей, поймал недоуменный взгляд миссис Бейкер. Модести плакала у меня за спиной. А страшно умирать молодой, то конечно. Особенно когда и жизни не было.

Мамка глаза закрыла и лежала в яме недвижно – веки синие, губы синие. А у меня большая работа спорилась, я даже не устал, свеженький-свеженький был.

Вот готова была яма.

– Ты и тебе подобные мерзкие твари все-таки дети духа. Хоть и с противоположной стороны, – сказал мистер Бейкер, самодовольный, как индюк. – Поэтому, ты имеешь право на последнее слово. Ты будешь первый. Я хочу, чтобы Модести видела, как ты умрешь.

Я все еще держал в руках лопату, расслабленно, но надеясь, что они не обратят на это должного внимания.

– Да, конечно, – пробормотал я на русском. – Будет тебе последнее слово, сука, блядь.

– Что ты сказал? – спросил мистер Бейкер, чуть подавшись ко мне.

Дуло ружья оказалось еще ближе к моей груди. Мамка в моей могиле открыла глаза.

– Сейчас, Боречка.

Но я и так знал когда. Подсказывать мне уже ничего не надо было. Ну, умру так умру, подумал, секунда всего осталась, а ее тоже жалко было. Хуйнул я его лопатой по рукам, он выстрелил, а ствол уже влево ушел, пуля вгрызлась в землю, которую я из ямы набросал. Вторым ударом, пока он не опомнился, я рассек ему запястье. Выбил я ружье из рук мистера Бейкера под визг миссис Бейкер. Тут же схватил оружие, потому что увидел, как миссис Бейкер рванулась вперед, как собирался вцепиться в рукоять ее муж. Я успел раньше.

– Так, сука, я тебе сейчас мозги вышибу нахуй. Еще хоть одно ебучее слово, и я расхерачу тебе череп, я клянусь.

Тут я понял, что говорю на русском.

– Извините. Я имел в виду, что еще секунда, и я тебе мозги вышибу. Сука, насколько ж было б легче, если бы в вашей дыре ловила мобила. Сука, просто пиздец. Пиздец. Пиздец просто. Модести, иди в дом, позвони и вызови эвакуатор. Мы на шоссе рядом с вашей тропинкой стоим.

– Но, Борис, у нас нет телефона.

Я так ржал, а мистер Бейкер прижимал к себе окровавленную руку, как ребеночка, а миссис Бейкер бледнела пуще прежнего.

– Тогда пошли на хуй еще раз. Мы забираем вашу машину. Чего у вас там? Маньячного вида пикап? Ключи, блядь, сюда дал, пока я тебе яйца не отстрелил!

Мистер Бейкер сплюнул себе под ноги, но миссис Бейкер довольно оперативно залезла в карман его поношенных брюк и кинула мне ключи, они заблестели в пожухлой осенней траве.

– Модести, подними, пожалуйста. Все, прощайтесь с дочкой. У нас с ней все будет хорошо, буду ебать ее каждый день, а вы яблочки собирайте.

Уроды, блядь. Но я верил. Верил в любовь, и в спасение, и даже в милосердие, потому что яйца мистеру Бейкеру не отстрелил.

А молочное небо над нами теперь казалось мне обещанием чудесного будущего, оплаченного мной сполна.

Глава 19. Жизнь твоя

А мамка моя в юности, в шестнадцать вроде бы лет, досматривала тетку старую. Та тяжело умирала, по сложной болячке, и мамка ходила к ней каждый день, дерьмо из-под нее выгребала, готовила ей бульончики, пела песенки.

Тетку мамка не то что любила, но жалела – очень. У тетки жизнь была не сахар, а сплошная соль, много работала, ничего не видела, от земли не разгибалась, всю жизнь в колхозе, а тут еще страшная смерть.

Иногда тетка плакала от благодарности, от того, что к ней еще кто-то ходит, она жутко боялась умереть одна. Мамка ей говорила:

– Я тебя, теть Люб, не оставлю. Приходить буду каждый день, хоть сто лет.

Тетка на то смеялась хрипло и страшно, булькающе так.

– Сто лет не надо, – говорила она.

Сначала ей было сложно, все она стонала, у нее и боли были, и страхи, а потом вдруг приходит к ней мамка, а на столе горячий обед, пирожки с яйцом и рисом.

– Садись, Катенька, – говорит ей больная, тощая тетка. – Будем праздновать.

– Что праздновать, теть Люб? – спросила мамка.

– Будем праздновать, что смерти нет, что везде свет, и тьмы не будет. Мне был сон, и я видела, как светло вокруг, и что там, куда мы уходим, ничего страшного нет, а есть чья-то доброта, кто-то будет любить нас, как детей.

Мамка не знала, что ей сказать. В общем, тетка простила себе грехи (а что, все как у всех, воровала из колхоза и на аборты ходила) да просветлилась маленько, хоть умирать не страшно.

Она ела пирожки с рисом за двоих и говорила: