Терра

– Выметаться отсюда должна к чертовой матери.

Мы засмеялись, и Модести вдруг заплакала. Она подошла ко мне и прижалась губами к моим губам так, словно мы никогда не спали.

– Ты все-таки хоть чуть-чуть, но принц.

– Чуть-чуть, блядь. Манатки свои собирай, чтобы завтра тебя здесь не было.

И я поцеловал ее в лоб.

Так закончилась моя сказка, и оказалось, что это вовсе и не сказка никакая, а просто жизнь. Вернулся, значит, с небес на землю, а на земле у меня отец умирает.

Модести уехала в Нью-Йорк, и я остался один.

Сначала жил на две квартиры, то у отца, то на съемной, а однажды у папашки кровь из носу шла чуть ли не всю ночь, я ему тазик подставлял.

И я вернулся домой. Он ведь так и думал, что я вернусь.

Отец менялся. У него был сильный тремор, он и стакан-то в руке не мог удержать. Боли в груди не давали ему покоя, а температура не спадала ниже тридцати восьми.

Он выплевывал куски собственных легких, господи, серо-розовые, со страшными прожилками. Боже мой, какие ужасы, сейчас вспомнишь – дрожь берет, а тогда я жил с этим, каждый день спускал в унитаз куски его легких, потому что они не пролазили в раковину.

Был бы он человек, он бы умер за пару дней или даже часов. Но он, почти что труп, жил и жил, и я не мог видеть его таким.

Отец все равно пил, все равно курил, с упорством и каким-то отчаянием первым делом с утра засовывал в рот сигарету.

Господи, он был уже кусок мяса, но как я не хотел, чтобы отец умирал. Целыми днями мы сидели вдвоем, я дышал одним воздухом с ним, умирающим, и каждый раз, когда я выходил за лекарствами, или за едой, или попугать должников, мне хотелось биться головой, орать, потому что я не там, не с моим отцом.

И в какой-то степени я всегда был там, где меня не было. Когда сидел с ним, думал о том, как оно на улочке, что друзья мои делают, а выберусь куда-нибудь, и страшная тоска, и сразу вспоминалось, как хрипло папка дышит.

У него страшно болело сердце, он не говорил, но это всегда было видно. Отец держал на нем руку, словно хотел вырвать его из груди, посмотреть, починить.

Он с достоинством принимал мысль о том, что умирает. Шутил, смеялся, уже нечеловечески как-то, глядел откуда-то не отсюда.

– Чего, Борька? Я тут спиртом заливаюсь, чтоб тебе меня жрать было не противно, а ты еще рожу кривишь.

– Да кривлю, папаш, потому что блевать заебешься.

Мы курили на кухне, и на рассветное небо он смотрел особым взглядом.

А он был мой бог в каком-то смысле, я его любил, я не верил, что он может умереть. Я не верил в его уязвимость. Он был как из железа всю его жизнь, жрал водку, курил, закрывал каверну за каверной, не жалея себя.

И перед смертью не пожалел. Не было в нем безнадежности зря прожитой жизни, хотя что он хорошего в ней видел, что правильного, доброго?

Глаза у него стали еще светлее, как будто выходил из них весь цвет. Он был не старый мужик – пятьдесят лет, а от болезни весь как будто даже помолодел, может, потому что отощал до совсем уж пиздецового состояния.

Было в его смерти и что-то красивое, его туберкулезно-утонченное лицо светилось этой близкой тайной.

Я любил его как никогда, хотя он требовал обезбола и клубничного молока, словно какая-нибудь беременная баба.

– Умирать молодым отлично, – сказал он. – Хорошо б еще быстро. Чтоб ты дерьмо за мной не убирал, а то потом ненавидеть будешь. Даже если будешь думать, что любишь.

– Да тебя и так есть за что ненавидеть, так что расслабься и получай удовольствие.

Иногда он так задыхался, что я тянулся вызвать скорую, но он как-то из последних сил мотал головой.

– Да что они сделают, чего ты не сделаешь? Иди лучше картошки почисти.

И его как-то отпускало.

Бывали и другие штуки. Тогда после мучительных приступов он бросался вещами, кричал, разбивал стулья о стену. Его приводила в ярость физическая слабость.

Однажды я нашел его лежащим на полу. Отец похлопал рукой рядом с собой, и я тоже лег. Губы у него были розовые от крови – теперь кровь снаружи, а не изнутри, делала их розовыми.

Мы смотрели в потолок, чистый-чистый, самое чистое место в нашем доме, и я думал про волшебный свет тети Любы. Куда бы ни ушел отец, я бы хотел, чтобы его там любили. Пусть он даже этого не заслужил.

А может, все мы заслужили. Может, и заслуживать не надо.

– Если бы ты мог сейчас оказаться в любом месте, то в каком?

– В Москве, это точно.

– А хочешь, в Москву полетим? У меня на две недели дела, а потом полетим с тобой, поглядим.

– Может, там и умру. Хорошо бы. Там мне легче умрется, это точно.

И я был готов заплакать, но знал, что отец будет смеяться.

Иногда он становился таким уязвимым. Однажды я застал его ходящим по комнате, убаюкивающим себя. Отец напевал:

– Ты да я да мы с тобой, здорово, когда на свете есть друзья. Если б жили все в одиночку, то уже давно на кусочки развалилась бы, наверное, земля.

Отец глянул на меня, взгляд у него был такой тоскливый.

– Чего тебе? Песня такая была. Мы ее в пионерском лагере пели. Хорошая песня. Добрая.

А в другой раз спросил:

– Ты как думаешь, с Катечкой-то я встречусь?

– Встретишься, ясен хуй. А как я умру, так будем всей семьей.